несколько лет простили; без сомнения, на смену им выросли новые.
В Царском Селе Гумилев лишь ненадолго появляется в августе – за эти две-три недели он успевает (нарушив принятое, казалось бы, в Севастополе взаимное решение) мимолетно встретиться с приехавшей сюда Анной Горенко. Видимо, любовь, обида, уязвленное самолюбие продолжали мучить его. Гумилев сделал все, чтобы остаться в памяти культуры “сильным человеком” – и у него это вышло. Но пока мы видим мальчика, буквально раздавленного двумя сильными людьми – взрослым мужчиной, который согласился стать его строгим учителем, и девушкой, которая не отвечает ему взаимностью. Человек, в конце жизни видевший доблесть в том, чтобы, получив отказ, “улыбнуться, и уйти, и не возвращаться больше”, – в юности вел себя совершенно иначе.
Но это не было единственной причиной его дурного настроения.
Литературные дела Гумилева на первый взгляд шли благополучнее некуда. “Успех продолжает меня преследовать, – пишет он Брюсову 20 августа. – Мною заинтересовался Петр Пильский, пригласил в “Новую Русь”. В “Речи” мне хотят прибавить гонорар. Я никогда не думал, что все это может быть так неинтересно”. Тем временем “Скорпион” изъявляет желание издать со временем его следующую книгу. Но при этом молодой поэт чувствует себя еще неуверенней, чем прежде.
Все это время совершался перелом во взгляде на творчество вообще, а на мое в частности. И я убедился в своем ничтожестве. В Париже я слишком много жил и работал и слишком мало думал. В России было наоборот; я научился судить и сравнивать… Ваше творчество отмечено всегдашней силой мысли. Вы безукоризненно точно переводите жизнь на язык символов и знаков. Я же до сих пор смотрел на мир “пьяными глазами месяца” (Нитше), я был похож на того, кто любил иероглифы не за смысл, вложенный в них, а за их очертания и перерисовывал их без всякой системы… Надо начинать все сначала или идти по торной дорожке Городецкого.
Здесь любопытен трезвый взгляд на творчество сверстника, который через несколько лет станет товарищем и сподвижником Гумилева. Такое же трезвое понимание пустоты звучных стихов рано вошедшего в моду Городецкого видно и в гумилевской рецензии на книгу “Русь”, напечатанной впоследствии в первом номере “Аполлона”. Но по отношению к Брюсову о трезвости не было и речи. Гумилев никак не понимал, что время ученичества кончилось, что учитель больше ничего не может ему дать – особенно в том, что касается духовной сущности поэзии.
Между тем уже зимой – весной 1908-го из-под пера Гумилева выходят такие неожиданно зрелые – прежде всего по мироощущению – вещи, как “Выбор” и “Основатели”. В этих стихах, может быть, впервые прорывается та весть о “месте человека во Вселенной” (цитируя его великого друга), которую несут вершинные гумилевские книги – “Костер” и “Огненный столп”.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
И:
“Здесь будет цирк – промолвил Ромул, —
Здесь