ne/>
Дочь уже давно просила, чтобы я написал что-нибудь про нее. Я отказывался. Она чередовала уговоры с угрозами и шантажом. Я говорил, что я художник свободный, по заказу не пишу, а последнее время не пишу вообще. Она не отставала. Надувала губу. Как сейчас не принято – нижнюю. В конце концов родительское сердце дрогнуло. И тогда я подумал, что если даже такие гении как Веласкес и всякие Вермееры с Рембрандтами не гнушались писать на заказ, то и мне, вроде как, не должно быть зазорно. У этих творцов, правда, мотивация была существенно иной, но и я, с другой стороны, не Веласкес и, уж тем более, не Рембрандт. А увековечить себя, изобразив где-то там в углу полотна или в отражении зеркала, как бы ненароком, тоже, вроде, чего-то да стоит. Во всяком случае, так думали перечисленные художники.
Быть отцом двадцатилетней дочери, живущей самостоятельно за много тысяч километров, – это уже почти постриг. Не в смысле обета безбрачия или характерной прически, хотя подобием тонзуры я как раз обзавелся. Я говорю о Смирении с большой буквы «С». Теперь это одно из моих главных отличительных качеств, наравне с перееданием. А что остается?! Они там взрослые и свободные от родительского гнёта выстраивают быт, формируют жизненные приоритеты и принимают решения, исходя из своего уже немалого многомесячного опыта самостоятельности. И не все их решения, как легко догадаться, укладываются в концепцию «как хотели бы родители». Что-то кладется прямо перпендикулярно. С другой стороны – ни странно, ни ново. Она там – с амбициями и шагающая в ногу со временем, а мы здесь – вообще ничего не понимаем. И как мы можем на это реагировать, еще и на многокилометровом расстоянии? Только принимать. Принимать – как конечный результат долгой борьбы с непреодолимым. Принимать их решения и свои успокоительные препараты. Мы были другими, думаю я в унисон со всеми предыдущими поколениями родителей. К тому же, наши родители, как мне кажется, были поспокойнее. Мне так кажется абсолютно искренне. Как, наверно, казалось и всем предыдущим поколениям родителей. Советское дворовое воспитание шло на пользу сразу всем: детям добавляло шрамов и самостоятельности, родителям – особого состояния спокойствия, граничившего с просветлением, допускавшего, что дети где-то там что-то там сами делают на улице. И возвращать детей откуда-то со двора было в порядке вещей, только когда уже совсем темно. Для этого достаточно было периодически выкрикивать имена в форточку, но не более. Я это отлично помню из своего детства. Но сейчас, надо сказать, мало кто практикует такой подход. Гуляющий самостоятельно ребенок сразу обеспечивает окружающих стойкой уверенностью в крайней маргинальности его родителей. Теперь я гуляю со своими младшими детьми на детской площадке, пристально наблюдая, не слишком ли далеко к краю этой площадки и моих представлений о безопасности они оказались. Причем порог допустимого я примеряю на себя теперешнего – инертного и опасливого. И регулирую их передвижения я окриками, которые на младших моих детей действуют, мягко говоря, не с первого раза и не так беспрекословно, как мне бы хотелось. Что говорить о двадцатилетней, живущей даже в недосягаемости радиуса действия моего окрика дочери.
Двадцатилетняя дочь за тысячи километров – это, конечно, уже совсем не про игнорируемые окрики, это про бессмысленные советы. Я, безусловно, пытаюсь как-то высказывать свое мнение на происходящее в ее жизни. Речь, конечно, идет только о том, что она считает нужным мне рассказать. И стараюсь я это делать максимально деликатно и спокойно, во всяком случае, сначала. Давлю на то, что опыт лучше получать извне в виде теоретического концентрата, а не эмпирическим методом познания тем своим местом, которое не принято показывать даже из педагогических соображений. И это иногда, надо сказать, даже встречает понимание с ее стороны. Правда, только в тех случаях, когда мое мнение на какой-то вопрос практически совпадает с ее. В остальных случаях – отсекается четко и категорически, как лишнее тесто формой для печенья.
Надо отдать мне должное, а кто, как ни я, это может сделать лучше всех – я не прекращаю свои тщетные попытки «деликатно» навязывать своё мнение. Бессмысленные занятия вообще порождают упорство, это я давно заметил. Теперь ветряные мельницы кажутся мне достаточно рациональным выбором противника. Вообще, давать советы тем, кто их не хочет слушать – это занятие, КПД которого сложно недооценить. Но родительский долг, как и любой другой заём, нужно, как не крутись, отдавать. Хоть и брал взаймы совсем у других людей. Поэтому, как говорилось в одном фильме: «Вижу цель, не замечаю препятствий».
И, казалось бы, чего проще для нее остановить этот непрошенный и неостановимый поток родительской заботы? Просто, ничего не рассказывай родителям. Точнее, чтобы они ничего не заподозрили, рассказывай только то, что они могут спокойно и даже с умилением выслушать. Например, что вчера провела весь день за перечитыванием в очередной раз «Саги о Форсайтах» или четыре часа провела в непрекращающихся молитвах к святой Лукреции. Необходимые навыки бытовой хитрости начального уровня приобретаются еще в школе с первого «Нам ничего не задали» и далее только стремительно развиваются от класса к классу. Это я к тому, что к двадцати с лишним годам чего-чего, а хитрости уже накоплено достаточно. Некоторые ученые несуществующих, но очень авторитетных университетов даже приходят