и, считай, доносах, – я не могла, когда бы не Доротея Генриховна. Надо бы переиздать её книгу 1911 года. Я читала переиздание 1992 года, но и оно библиографическая редкость. А книгу Атлас как атлас здешнего мира школьникам надо давать к первому сентября. Как радикальное лекарство от стереотипизации мышления, а также против сувениризации прошлого.
Невместимая уму новость о врагах привела к размышлению о месте и роли величия как такового в русской истории. Раздумье привело к этому эссе. К чему приведёт эссе, не знаю, оно же свободное, а запоздалые догадки о собственной родине порой опасны, как самодеятельный спуск в катакомбы. Мои догадки трудно изложить приличным штилем, покуда я в ярости.
Обычно я живу в социально-эмоциональном уединении, состоя в противоречии, даже противочувствии, с большинством современников-москвичей, особенно с интеллигенцией. Во-первых, мне хорошо. Я русская. Я испытываю этнический комфорт. Я выслушала всех, кто имел сообщить мне что-либо по национальной части. Это бессмысленная трата времени: отпугивать меня от русскости, в том числе от моей, самоигральным фактом многокровья моего народа, кидаясь в меня засохлыми пирожками татарского нашествия или призывая попить из скандинавского копытца, чтобы Алёнушка вместо братца Иванушки сама стала козлёночком. Мы уже не в песочнице на прогулке с няней.
Одесса усиливает любовь до всеединства. Ты схвачен мёдом, ты в растворе, и прямо на Дерибасовской, где в первый же вечер тебе наяривают клезмерскую музыку, специфический продукт, ну ни капли русского – ты слышишь музыку сфер.
Оглушённый ударом космоса, не стесняясь очевидного перебора в эмоциях, раскачиваешься в такт, а вопрос жжёт: почему, почему никто не говорит об Одессе правды? Почему в культуре зависла сувенирная лапша от концертной артели «Мурка, Япончик и партнёры»! Почему не пишут в красках, как хозяйственная немка, давшая империи город с аллюзивно-гомеровским именем, поставила его на карту, как на плиту, и сварила царский бульон в раскалённом котле, с приправами греческими, армянскими, еврейскими, молдавскими (вписать недостающее невозможно), поварятами взяла французов-итальянцев, – ну растипичнейший русский вышел город у матушки. Я не против. Только тут и понимаешь, какая чудо-губка прошлась по берегу и всё впитала, особливо пыль чванливой гомогенности.
Панславянский хор неодобрительно загудел мне в оба уха, что город Одесса, южнокаменный цветок России, был обречён, и его выдрали, зачистили с карты. Но – это во-вторых – чем громче вой хранительства, тем безучастнее моё сердце. И я не только право имею, но обязана живописать свои чувства, поскольку и над центром моей родины висит опасность сувениризации, выхолащивания сути, глянцевания витрины. Всем самобытным анклавам довлеет угроза быть упакованными в коробочки на продажу в лавке для зевак. Матрёшки на Красной площади, треухи на Арбате, свистульки лубочные – в специально отведённом месте я терплю как неизбежное зло экономики спроса и предложения. Но