Ирина, не поворачивая головы, отошла от подноса с лекарствами и поставила кипятиться лоток со шприцами.
– Я закурю, не возражаете? – Не дожидаясь ответа, Иван Иванович достал папиросу и, затянувшись пару раз, продолжил: – Так вот, голубушка, сердце нам велит жить. И – любить. Да-да, любить. Любить жизнь во всех ее проявлениях. Потому что жизнь у нас одна. И другой не будет, – он помолчал, попыхивая папиросой. – Главное, всегда помнить, что книгу собственной жизни мы пишем набело. Без черновиков. Находите радость даже в самые трудные минуты жизни. Когда же совсем нечему радоваться, просто подходите утром к окну и говорите: «Здравствуй, солнышко!» – Иван Иванович затушил папиросу. – Пойду я, голубушка, больных тяжелых погляжу, – он вышел из докторской.
Ирина подошла к серому бесснежному окну.
«Солнышко. Где ж его взять в этом сером городе? Совсем скоро Новый год, а на душе так безрадостно. Раньше праздник врывался в город, принося с собой запах новогодних елок и веселье, искрящееся разноцветными гирляндами и улыбками. А девятьсот семнадцатый вползает в истощенную войной страну будто нехотя, мучаясь вопросом: «А стоит ли вообще приходить? Может, еще поживете в девятьсот шестнадцатом?» Грустно. И от Ники нет вестей. Уже почти месяц прошел. После его отъезда, кажется, все вокруг окрасилось в черно-белые тона. Хотя, пожалуй, Иван Иванович прав. Надо научиться говорить солнышку «здравствуй», даже если его не видно из-за туч. Главное, что оно есть. Зная это, легче жить». Она отошла от окна. Вышла из докторской и прислушалась.
«Интересно, куда это Поликарповна запропастилась? Надо бы помыть пол и мусор вынести. Полный бак уже», – подумала Ирина и направилась туда, откуда слышался необычный для утренней госпитальной тишины раскатистый смех. Приоткрыла дверь палаты для выздоравливающих и заглянула внутрь.
Поликарповна, опершись на швабру, стояла в проходе между койками спиной к входу.
– …так что, мило́чки, вы говорите, а я вам объяснение скажу. И ето не смехотворство какое, а сурьезная ученость, – старушка сделала многозначительную паузу. – Исчё сызмальства мать мне мудреную книжку читала, а я смышленая была, все на ум запоминала, – она поправила косынку. – Книга ета «Трепетник» называется. Так что, говорите скоренько, а я поясню, пока доктора не слышут. Где, говоришь, милок, у тебя трепещет? – обратилась к рыжеволосому парню, забинтованной рукой утиравшему слезы, выступившие от смеха. – Ага, вот тут, в руке, – понимающе кивнула старушка. – Ето просто, ето я тебе так скажу – «Аще в згибе левой руки потрепещет, кажет болезнь головы и студ всему телу, а после пот», – глянула с торжеством. – Во, глядикося, пот у тебя, милок, аж по всему телу. Я же говорю, не смехотворство ето.
– Поликарповна! – Ирина услышала голос пожилого солдата, совсем недавно переведенного в эту палату. – А у меня вот тут с утра трепещет, – приложил руку к груди. – Просто мочи терпеть нету, – пожаловался он, сделав серьезное лицо.
– Чаво смеяться? – возмутилась старушка, строго оглядев других больных, которые, приподнявшись на койках, а некоторые