к ней.
Я понимаю, что медлить дальше нельзя. Беру первый попавшийся под ногами камень, жаль, небольшой, мысленно ругая себя за то, что не позаботился заранее о более или менее сносном оружии; рассчитываю на то, что удастся хотя бы спугнуть змею, не позволив ей продолжить отравлять Древо. Стараюсь быстрее и как можно тише подобраться к Древу, но ветки предательски хрустят под ногами. Я ускоряюсь – змея на расстоянии удара, – замахиваюсь, и в ту же секунду голова твари отрывается от ствола дерева, и я ловлю на себе ее хищный, сверкающий первородной злобой взгляд. Резко, со всей силы, бросаю камень, но промахиваюсь, камень, не достигнув цели, ударяется о голый ствол – там, где мгновением раньше Древо задыхалось в ядовитых объятиях змеи, сейчас пусто. Стремительной черной молнией на невероятной скорости змея соскользнула со ствола и скрылась в спасительной зелени яблоневого сада. Меня охватывает досада, но лишь отчасти: змею я все-таки прогнал.
– Надо было ее убить, – слышу голос Аурелие у себя за спиной.
– Едва ли она вернется. Змеи – умные создания. Теперь она знает, что у Древа есть защитник и в следующий раз ее наверняка будет ждать засада.
– Хотелось бы верить, – с сомнением произносит Аурелие.
Но на следующие сутки хищник не является. Так же спокойно проходят еще несколько дней, и кажется, будто сад замер в умиротворении и надежде на возрождение Древа.
– Посмотри, – говорит Аурелие, и слезы радости наполняют ее глаза, которые в этот миг подобны ледяным озерам, переливающимся в солнечном блеске. – Древо познания лечится, оно оживает!
Я оглядываю яблоню: на месте опавших сухих листьев набухли почки, ветви распрямились, в корнях ощущается влага, а древесная кора перестала рассыпаться в труху.
– Это же прекрасно, Аурелие! – восклицаю я и со счастливой улыбкой заключаю ее в объятия.
Мы снова возвращаемся к прежней жизни: днем каждый занимается своим ремеслом, по вечерам мы проводим время вместе, и эти часы самые счастливые. Но я нахожу и другую радость: приходя домой, я не перестаю любоваться своим творением – портретом Аурелие, а если говорить прямо и не лукавить, портретом ее сияющего цветка – огненного лотоса.
Еще одна заря встает на небосводе, я просыпаюсь, кидаю мимолетный взгляд на портрет и, как обычно, собираюсь заняться насущными делами, как вдруг что-то приковывает мое внимание, побуждая вернуться к портрету. Встаю напротив – внимательно вглядываюсь в детали. Поначалу не замечаю ничего странного: те же знакомые линии, изгибы, проступающие сквозь раскиданные по холсту тени, груди, скрытые под лепестками, – все точь-в-точь как было, неизменно. И, как всегда бывает, когда в процессе поиска акцентируешься на деталях, не замечая того, что сразу должно бросаться в глаза, от внимания ускользает очевидное: в самом центре портрета лотос, цветок, сияющий красным, странным образом изменился, нарисованные стараниями моей кисти блики исчезли, он больше не сияет, от многообразия оттенков остался лишь один слившийся в тусклое пятно цвет запекшейся крови.
Внутри