и потоками ветра, и, насколько хватало воли, гнал докучливых гостей из своей головы.
Минули почти сутки с того момента, как я пробрался через Проклятый лес, и вот наконец передо мной в темном отражении озерной глади предстал королевский замок с множеством башен из мрамора цвета запекшейся крови. Цитадель кудесничества располагалась ниже по склону, отделенная от замка глубокой расщелиной с перекинутым через нее узким бревенчатым мостом.
Привязав лошадь у коновязи неподалеку от моста, я с сыном на руках вошел на территорию. Дежурившие у ворот стражи не препятствовали – просители часто наведывались в Цитадель.
По холодным коридорам крепости страж провел нас к жрецу по имени Бама в небольшую, слабо освещенную келью, крайне скромно обставленную, практически лишенную мебели, с единственным зарешеченным окошком, которое почти вплотную примыкало к потолочному своду.
Бама, как и все жрецы, был выбрит наголо и облачен в просторную красную хламиду; сквозь тонкую кожу лица просвечивали острые скулы, а костяшки длинных пальцев при каждом движении издавали неприятный хруст. Выражение его морщинистого лица было неопределенно: оно могло равно означать как сочувствие, так и презрение.
Он принялся задавать разнообразные и нелепые, по моему разумению, вопросы обо мне, моем ремесле. Спросил также, единственный ли у меня сын. А тем временем Чонга, покинутый всеми, лежал на циновке, конечности его к тому моменту полностью онемели. С каждым ударом часов королевской башни его шансы на жизнь уменьшались, и с каждым ударом часов в такт ударам моего сердца нарастала гнетущая безысходность, подогреваемая нетерпением и раздражением.
Неторопливая, размеренная речь жреца казалась убивающе медленной – настолько, что я, потеряв остатки самообладания, пал ниц к полам его длинной одежды и, теребя красную ткань, стал молить с криком, надрывно:
«Сжалься, любезный жрец! Если есть у тебя противоядие? Коли знаешь ты, как вывести дрянь из моего сына, просто дай мне средство, которое поможет! Не рви душу бесполезным словом! Открой же глаза свои и взгляни – мой сын вот-вот умрет! Он и так едва дышит!»
«Пусти! – повелел жрец тем же бесстрастным тоном. – Мне придется тебя оставить ненадолго».
Но я не отпускал, крепко сжимая полы его хламиды.
«Ты обезумел от горя! Пусти!» – Бама дернул на себя край одежды, стараясь освободиться, но безуспешно.
В этот момент дверь кельи слегка приоткрылась. Сначала показалась тонкая рука в черной перчатке, опирающаяся на дубовую трость, что отливала темно-красным оттенком. Потом в келью, тяжело ступая, прошаркала старуха, сгорбленная, с головы до ног в черном одеянии; лицо ее облегало нечто похожее на кольчужную сетку того же черного цвета, за которой видны были одни глаза.
«Да, – прошелестела старуха, – он обезумел от горя!» – и зашлась гортанным кашляющим смехом.
И даже в шепоте ее, еле слышном, в столь неуместном и оттого диком и мерзко звучащем смехе безошибочно улавливались