что подольше в другом месте побудет, и стыдно от этой радости боязливой до зубовного скрежета, так-то вот.
Испытано! Только я мальчишкой был, мне легче досталось.
Я смотрел искоса, как он торопливо пьет: заливая палящую сухость в горле горячей чайной горечью, и потом его прошибло немедленно, я же говорю – мне не нравится.
– Вы нехорошо себя чувствуете, господин адмирал?.. – решился я неожиданно для себя самого.
Вот тут-то он мне свой норов и показал. Утвердил не спеша подстаканник на столешнице, повернулся вполоборота, оглядел меня с головы до ног сквозь ресницы, а они у него громадные, длиннейшие и густые как орешник:
– Разумеется, нет, – этак светски уронил, улыбаясь краешками чеканного рисунка губ.
– Хе, – ухмыльнулся я в ответ скептически и тряхнул кудрями.
Шевелюра у меня не хуже адмиральских ресниц.
Колчак задвигал челюстью, словно кулаком в нее получил, прижал пальцы к щеке…
И я увидел, что лицо у него под рукой сминается судорогой, зажмуривая и без того прикрытый левый глаз.
Идиот!!!
Анизорефлексия!!. Вчера ведь еще заметил!
Где мои-то были глаза?!
Я рванулся к нему прыжком через стол. Представьте сигающего бегемота. Как стол на ноги ему не опрокинул… Не успел, конечно.
Колчак повалился сломанной куклой.
На бок, мягко, подвернув безвольно руки, и колени полусогнуты… Ох. У страха глаза велики. Не апоплексия – абсанс.
Обморок, по простому.
Наголодался, простудился, перенервничал… Но все равно: присел, согнул ему локоть, проверяя рефлексы.
И охнул во весь голос. То есть на два голоса, Колчак тоже выдохнул со стоном сквозь забытье. Я такой у него сустав под рукавом нащупал, дорогие товарищи! Попов еще:
– Да это ж контузия! – из-за стола вылезает.
– Не видел ты контуженных, Константин Андреевич, – пробормотал я, сгребая Колчака в охапку. А легкий-то… Веса не чую. И жар у него. Плохо… – Тулуп на диван постели…
Попов постелил, два раза перевернув: прикидывал, как будет лучше. И подушку свернул из адмиральской шинелишки. Я ее вам описывал – натурально морская, на рыбьем меху.
– Уйди, – полез под мою руку – вдруг тиф! Я-то переболел, а ты, Самуил, подцепишь заразу!
Ко мне, чтоб вы были так здоровы, чума с холерой не пристанут, не то что паршивый какой-то сыпняк.
– Спасибо, Андреич. Не бойся, это не заразное… Лучше прикажи-ка сюда, будь ласковый, пару простыней, а еще кипяточку. Простыни за пазухой тащить! И бинтов, ваты побольше, пустых бутылок там…
Он, поди ты, еще удивляется:
– Бинты тебе зачем?!
– Связывать, конечно, чтоб не убежал, – немедленно повернулся ядовитый мой язычище – А мы воротничок расстегнем… И манжетки… Вот с перчатками-то что делать будем? Тихо – тихо, горемыка… Так, Андреич, полотенце погрей на чайнике.
Юрист повиновался, не сводя с меня оторопелых глаз. Художник я для него модный, поэт, натура трепетная,