а на столбах большущий навес, покрытый соломой, даже без сушил. В одном конце гора снопов, а в другом – две молотилки: конная и ручная. Земля утоптана – как асфальт! – сухая и хорошо выметенная. Вот и вся премудрость – ток.
Конная изломана, ручная, наверное, скоро должна изломаться, поэтому и стучит. Но Федя сказал, что она и в летошнем году стучала… Когда мы пришли на ток, обмолот шел вовсю. Те, кто работал на молотилке, были в очках, с завязанными марлей лицами: четыре бабы за две ручки крутили молотилку; две – деревянными лопатами отгребали в кучу намолоченное зерно; две граблями метали солому в стожки – и петлей на лошади уволакивали к скирдам.
А за разделочным столом стоял когда-то, видать, крепкий, семижильный мужик, вместо правой ноги у него торчала деревянная «бутыль», притянутая к боку ремнем. Он легко и ловко принимал снопы, рассекал вязки ножом и, разбрасывая по железному столу, подталкивал и направлял необмолоченный хлеб на обмолот. И тогда молотилка начинала завывать – и крутить за ручки становилось тяжело… А все остальные подносили снопы. После отдыха бабы менялись местами.
И еще двое мужчин были на току: председатель колхоза Давыдов, молодой мордатый мужик – он стоял в стороне, наблюдал за работой; и кладовщик преклонных лет, Иван Петрович, с книгой учета и с ключами в руках. Он стоял возле десятиричных весов, на которых стопкой лежали сложенные пустые мешки. Иван Петрович часто закрывал глаза и морщился.
Витя с Симкой договорились с председателем, что будут вдвоем подносить снопы, а им за это по мешку мякины. И Семен согласился. Они нашли от деревянных грабель круглую палку, палкой этой пронизывали сноп под вязку и несли его на плечах к молотилке. Там мужик с деревянной ногой подхватывал сноп, бросал его на стол, а сам, казалось мне, начинялся пороховой яростью: как будто саблей с плеча, ударял широким ножом по вязке!
Так и шло: машина стучала, и облаком над ней поднималась пыль и мелкая полова[21]. Налетит ветерок – кладовщик глаза зажмуривает, а председатель сложенной «Правдой» закрывает лицо.
– Ты, чай, глаза не таращи – остяк[22] попадет!.. Щас спрошу! – крикнул на ухо Федя.
С ним мы обо всем заранее договорились, знали, что делать. И когда молотилка затихла на перекур, Федя и подкатился к кладовщику:
– Петрович, мякины нагребем?
– Мякину и коровам запарим, – лениво или нехотя ответил Петрович. – А это чей? – он кивнул в мою сторону.
– Это? А это сливача сын, соседушка мой.
– Что ли, и ему мякины?
– Нет, со мной – помогчи… Петрович, нагребем? – И Федя сосредоточенно ввинтил указательный палец себе под нос. Вид у него стал дурковатый. – Как, Петрович?
– Да никак. – Петрович отмахнулся. – Вон за два мешка снопы подносят.
– Неколи мне. Мамка по наряду ушла… Всего-то мешок картофельный – ярочка легла. Кнутом, чай, и зашибли – вот и легла. Я ей и запарю, покуда лежит…
Петрович скосил на Федьку глаза и усмехнулся:
– Не иначе в Ивана уродился.
– В кого еще-то, чай, он тятенька мой!
– Ладно, сгребите с краешка – на кучу не лезьте.
– С краешка, Петрович, с краешка, –