дети. Судьба мне улыбнулась, и девушка меня не бросила. Благодаря ей Тома научился застегивать и расстегивать молнию. Правда, на следующий день забыл, как это делается, но тем не менее.
С моими детьми можно не бояться повторений, они все забывают. Ни привычек, ни усталости, ни скуки. И ничто у нас не выходит из моды, все в новинку.
Птенчики мои, мне грустно думать о том, что вы никогда не узнаете главного в моей жизни чувства.
От него весь мир замирает, весь мир сводится к одному-единственному человеку, к единственной женщине, и вы трепещете, слыша ее шаги, ее голос, вы изнемогаете, видя ее. Вы боитесь слишком сильно сжать ее в объятиях, потому что она хрупкая, вы будто в огне, когда целуете ее, окружающий мир оказывается на заднем плане.
Вы никогда не испытаете сладостного волнения, когда по коже мурашки, когда вместо крови по венам словно проходит электрический ток, а потом разряд – и вы слабеете, млеете, болеете странной непонятной болезнью. У вас кружится голова, вы не в силах сосредоточиться, вы одержимы кем-то, вы сходите с ума, плачете и смеетесь, вас бросает то в жар, то в холод, вас трясет, вы несете чушь, лепечете ерунду, вы одновременно в раю и в аду, и сколь ни страшна ваша мука, еще страшнее – разлука.
Увы, птенчики мои, вам никогда не суждено научиться спрягать в первом лице единственного числа настоящего времени глагол «любить».
Когда на улицах меня просят сделать пожертвование в пользу детей-инвалидов, я отказываюсь.
Но не говорю, что у меня у самого двое детей-инвалидов. Такое заявление приняли бы за глупую шутку.
Вместо этого я легко и непринужденно, с улыбкой на губах, отвечаю: «Я недавно делал пожертвование».
Я выдумал птичку, редкую птичку по имени Антилет. Она не такая, как другие. У нее головокружение. Для птиц это большой недостаток. Но у Антилета твердый характер. Вместо того чтобы жалеть себя, он смеется над своей слабостью.
Всякий раз, если кто-нибудь попросит его взлететь, он придумывает забавную отговорку и смешит окружающих. А порой даже издевается над нормальными птицами, которые могут летать. Такой вот он дерзкий.
Посмотрел бы я на Тома и Матье, смеющихся над нормальными детьми на улице.
Мир встал бы с ног на голову.
Идет дождь. Жозе привела детей с прогулки пораньше и пытается накормить Матье.
Тома в комнате нет. Я выхожу в коридор. На вешалке – комбинезон Тома, с прогулки сохранивший форму тела ребенка, как будто его только сняли. Я возвращаюсь в комнату с видом оскорбленного отца.
– Жозе, зачем вы повесили Тома на вешалку?
Она глядит на меня в недоумении.
Я продолжаю розыгрыш: «Если мой сын инвалид, это еще не повод его вешать».
Жозе не сломалась, ответила:
– Ему надо подсохнуть, месье, он промок.
Мои сыновья добряки. Когда мы приходим в магазин, Тома бросается с поцелуями ко всем без исключения: к молодым, старым, богатым, бедным, к пролетариям и аристократам, к белым и черным. Никакой дискриминации.
Народ недоумевает, когда двенадцатилетние