стали кривиться в гримасах отвращения. Разумеется, все понимали причину унижений шута, но не выказывали сочувствия. Янмэйский дворянин, бывший первый адмирал Короны снимает штаны и делает кучу под лестницей, не добежав до уборной, а потом носится кругами и орет: «Она дымится, дымится! Вот это я горячий парень!» Какова бы ни была причина, противно слушать такое.
Но дальше стало еще хуже. Суд попросил каждого свидетеля назвать самое острое воспоминание, связанное с Менсоном, и лорды услышали несколько историй.
В день поминальной службы по Телуриану шут пробрался к алтарю, отхаркался и сплюнул на портрет комок зеленых соплей.
В день военного парада Менсон рассовал по карманам фунт конского навоза и стал кидать в знаменосцев, пользуясь их неподвижностью. Прежде, чем его остановили, успел попасть одному точно в рот. Знаменосец не стерпел, бросился на Менсона – и был изгнан из гвардии за несдержанность.
У одной придворной дамы имелся кот, весьма неприятный Менсону. Шут поймал кота и подвесил за яйца. Не метафорически, а в самом прямом смысле. Кот орал, дама орала, Менсон хохотал – дескать, эти двое вопят одинаково. Кончилось трагично: резко дернувшись, кот оторвал себе орган и побежал по дворцу, заливая залы кровью – пока не упал замертво.
Один секретарь решил посмеяться над Менсоном и выхватил у него эхиоту (случилось еще в те дни, когда шут изнемогал без снадобья). Менсон поступил внезапно: вместо того, чтобы клянчить, прыгнул на секретаря и стал кусать. Он отгрыз бедняге нос и изжевал обе щеки.
В праздник Сошествия шута попросили рассказать историю о Праматерях. Пьяный, как сапожник, он начал: «Однажды потаскуха, клуша-наседка и сука-волчица…» Из дальнейшего рассказа стало ясно, что речь идет о Мириам, Софье и Агате.
Здесь даже Эрвин, прежде сочувствовавший Менсону, ощутил желание оторвать ему язык. Об остальной Палате и говорить нечего: вместо недовольного ропота раздавались громкие крики, лорды требовали жестокого приговора. А основное слушание еще даже не началось!
Франциск-Илиан бился изо всех сил. Говорил о безумии Менсона – суд вычеркивал это из протокола, поскольку безумие не доказано. Объяснял его проступки эхиотой – тщетно, многие проделки случились уже в годы без снадобья. Просил сострадания к больному и раздавленному человеку – суд и лорды выказывали лишь омерзение. Наконец, пророк говорил, что нравственность не так важна, и скверный человек все равно способен на добрые поступки. Скажем, король Ольгард, основавший Династию Янмэй, был интриганом и картежником, а лорд Лаймон, открывший Шиммери, – несусветным развратником. Лорды просто отказались слушать – никто не желал развенчания славных имен.
Тогда пророк сделал нечто неожиданное. Задумчиво огладил бороду, слегка кивнул самому себе, будто приняв решение, и изрек:
– Что ж, милорды, я вижу лишь один разумный выход: предлагаю немедленно признать ответчика виновным.
Все шепотки мигом угасли, в зале повисла тишина.
– Ваше величество, – отметил