перо в тушь и быстро застрочил:
«Почитая и любя нелицемерно Бога, а в нем и братий моих человеков, никогда не соблазняясь приманчивым пением сирен роскошной и беспечной жизни, обращался я всегда с драгоценнейшим на земле сокровищем – временем – бережливо и деятельно, в обширном поле и в тихом уединении, которое я везде себе доставлял.
Намерения, с великим трудом обдуманные и еще с большим исполненные, с настойчивостью и часто с крайнею скоростию и неупущением непостоянного времени. Все сие, образованное по свойственной мне форме, часто доставляло мне победу над своенравною фортуною. Вот что я могу сказать про себя, оставляя современникам моим и потомству думать и говорить обо мне, что они думать и говорить пожелают.
Жизнь столь открытая и известная, какова моя, никогда и никаким биографом искажена быть не может. Всегда найдутся неложные свидетели истины, а более сего я не требую от того, кто почтет достойным трудиться обо мне, думать и писать. Сейто есть масштаб, по которому я жил и по которому желал бы быть известным…»
Дальше все мысли, так легко и плавно шедшие на бумагу, грубо перебил Прошка: он вошел и без всякого стеснения стукнул об пол – бросил начищенные сапоги Александра Васильевича.
Ах, медведь, медведь! Уж и не денщиком прозывается, а величают его «главный камердинер», а все не помогает: как ни назови, все такой же чурбан!
Однако пора одеваться. Пора к обедне.
II
Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг!
Полки стояли у церкви. Ожидали, когда окончится обедня. Офицеры ходили перед строем, разговаривая друг с другом, потирали стынущие уши – каска не уберегала от холода, – стучали рука об руку: морозило изрядно.
Солдаты, стоявшие «вольно», приплясывали на месте, переговаривались, кое-как коротали время.
На деревьях и заборах сидели мальчишки, мерзли, но терпеливо ждали, когда начнется парад: застучат барабаны, загремит музыка, Пойдут, маршируя, по улицам полки. То и дело слышалось:
– Ясь, патшай![71]
– Стась, ходзь тутэй![72]
Кое-где кучками стояли и взрослые, смотрели на русские полки.
– Теперь уже попривыкли к нам, не боятся, – усмехнулся Башилов.
Он только что вернулся в полк после ранения. Голова еще была завязана, каска сидела на самой макушке.
– Ты сам не хуже их боялся бы, ежели бы тебе столь набрехали, – буркнул седой капрал Воронов.
– Тебя, брат, не было, – оживленно заговорил Зыбин. – Мы еще на той стороне Вислы стояли, как к нам в лагерь старый поляк зашел.
– Ну и что же?
– Пришел и говорит: вижу, что вы такие же люди, как и мы. А нам, говорит, наши паны да ксендзы сказывали, будто вы и на людей непохожи. И что все вы не из Москвы, не из Витебщины аль Киевщины, а из Сибири. И людей, особливо детей, жаривши, едите… Смеху-то, – скалил зубы говорливый Лешка Зыбин. – И вот потому, говорит, на всех нас такой страх нагнали. Мы все «утекли до лясу». А как прошли ваши войска, вернулись мы, говорит,