пыльной холстиной сумерек, необычно покоен. Он смирился с непривычным, навязанным ему ритмом этой странной весны. Крупчатый снегопад сменяется на лёгкую несущественную пыль, за нею, в очередь сыплет хлопьями струганного белого карандаша, которым щедро заштрихована вся округа.
Неторопливое, будто случайным намёком смущение рассвета из-за портьеры затёртой до дыр марли облака, и вот уже солнце, протерев суконкой мха свои зеркала, играет со светом, с удивлением рассматривая позабытое, спрятанное самой осенью …всё …это! Удивляется солнце, – как оно могло так долго оставаться спокойным, отчего умело находиться в стороне от …ото всего!
Чего стоят хотя бы чёрные телята пней, что отдыхают на пушистой от цветов поляне, по лопатки в снегу. Кажется, устроились они, и, подобрав под себя слоистые набивные каблучки копыт, жуют мирно, едва заметно шевеля резными ушами по сторонам. А вокруг – молочные пенки снегов. Тёплые, сладкие, густые, вкусные. И измаранный, обмелившийся хвостик косули, его нечаянный взмах издали, промеж натруженных вен кустов, – как белым платочком вослед отходящему надолго пароходу, – трогателен и слезлив.
Всё вокруг такое, каким кажется, а каждому мнится своё. Умение взглянуть на мир чужими глазами, делает его иным. Ровно, как если оценивать привычное через замочную скважину детского калейдоскопа, что складывает цветные стёклышки всякий раз иначе. И нет конца этому переставленью, не может быть, не должно.
Дерюга тумана, сберегая пасмурный день от трат излишнего проявления чувств, даёт ему время набраться сил, дабы немного погодя сдёрнуть разом, и дать волю всему, что пока лишь в мечтах и воспоминаниях, чаяниях, от коих хочется улыбнуться сквозь слёзы, по причине одной простой слабости – надежды на лучшее, которая всегда маячит где-то там впереди.
Жалость
– Граждане!
Не просовывайте руки через прутья, в клетку с дикими животными.
– Люди, если вы считаете себя людьми,
не возводите заборов между миром и собой!
Рождённый свободным, имеет право быть им…
Солнце лежит пушистым клубком белой шерсти в плетёном лукошке кроны леса, а по ту сторону горизонта, измятым мотком сияющего перламутром шёлка, – луна. Все на своём месте… Всё там, где ему и положено быть. Из века в век.
Было это, не много ни мало, но почти пол столетия тому назад. Оказавшись по случаю в уездном городе N, и расправившись с делами раньше, чем рассчитывал на то, я понял, что до вечернего поезда, на котором рассчитывал вернуться домой, ещё очень нескоро. В театре тем вечером, по причине произошедшего накануне бенефиса одного из актёров, не давали ничего, и у меня не осталось иного выбора, как посетить местную достопримечательность, – несколько огороженных клеток со зверями, под вывеской «Зоосад».
Далеко я не зашёл, ибо остановился у первой же огороженной площадки с невероятных размеров медведем, который сидел в задумчивости, опершись обширным, размером с приличную кушетку, лбом о