никогда еще не видела его таким. Она стояла, прижавшись к стене кухни, не желая оставаться, не решаясь выйти, заткнув обеими руками уши – но не плотно, так, чтобы все равно слышать, о чем они говорят. Кричат. Шипят.
– О ребенке тебе раньше надо было думать!
У матери было красное, все в испарине и слезах лицо и какие-то чужие, как показалось Маше, губы. Верхняя как будто бы стала тоньше и бледнее, а нижняя покрылась мятой, шершавой, темно-бурой корочкой.
– Много ты думал о ребенке, когда с этой своей…
– Замолчи!
– Когда ты. С этой. Своей. Как ее. Там.
– Заяц, иди, пожалуйста, в свою комнату, – он повернул голову к дочери, но не посмотрел на нее, не решился.
«Заяц. Он называет меня “зайцем”, потому что у меня неправильный прикус и передние зубы торчат вперед», – с тоской подумала Маша и осталась стоять на месте.
– Мария, иди к себе, – сказали чужие шершавые губы.
Маша повиновалась, медленно пошла. Уже на пороге своей комнаты она услышала, почувствовала затылком, волосами и позвоночником, как те же губы сказали «мразь», и еще сказали «ненавижу», и «убирайся». Сказали папе.
Он лихорадочно собрал какие-то ненужные вещи – в основном почему-то носки и галстуки – и ушел. Вечером позвонил; Маша подошла к телефону. Он сказал:
– Заяц, меня какое-то время не будет рядом. Просто нам с мамой надо пожить отдельно. Это не значит, что я тебя бросаю. Понимаешь?
– Понимаю, – сказала Маша.
– Мы будем с тобой встречаться. Очень часто. Хорошо?
– Хорошо.
– Помогай маме.
– Да.
– Ну… ладно. Пока, зай. Я еще позвоню. Хочешь – завтра?
– Хочу.
Но он не позвонил. Вроде бы именно на следующий день это и случилось. Или, может быть, через день.
Подробностей Маша не знала. Знала только, что машина, в которой ехал отец и Эта, столкнулась с другой машиной. Отца долго не могли вытащить наружу, потому что какой-то железкой ему придавило ноги.
Зато Эту вытащили сразу – и больше о ней никогда не говорили.
О людях в той, другой машине, не говорили тоже.
Мать все время была рядом с ним. Он принимал ее помощь вежливо и безучастно. И у него все время было такое лицо… Такое, будто он давно уже понял, что спит, и вполне успокоился – вот только совершенно не представлял, как ему теперь просыпаться.
Через полгода его ноги, бледные беспомощные ноги в синих тренировочных штанах, стали тонкими, как у ребенка. Еще через пару месяцев ему сделали очередную операцию.
Через год его колени, разукрашенные сеточкой мелких красноватых шрамов, снова стали сгибаться и разгибаться. Он радостно объяснил Маше, что это потому, что ему в коленные чашечки вставили какие-то специальные, очень тонкие металлические штырьки.
– Но их ведь потом вытащат? – испуганно спросила она.
– Нет, – ответил отец и улыбнулся. – Зато я смогу ходить.
– И… что, у тебя коленки будут скрипеть и лязгать при ходьбе? – Маша