компенсировала безотказной готовностью петь. И всякое свидание считала предпочтительнее скучищи одиночества. Словом, причин для заключения: «Очень мила» – хватало.
А на улице похрустывал наст, и легкие туфельки старательно выводили соло. Широкие башмаки внушительно, не спеша вторили. Сверкали, зазывая, магазины. Прилавки лоснились колбасами всех сортов. И слюна снова и снова выступала, словно на бис. Башмаки сокрушались, что не разрешают выпотрошить кошелек. Туфельки оставались непреклонными. Голод забылся, уступил место счастью.
И в тряском трамвае. И в быстром метро. Они были вместе. Вчера повстречавшиеся. И казалось естественным… не расставаться. Только у электрички, очнувшаяся порядочность запричитала, настаивая брести обратно: «Жена ждет!»
«А как же Золушка? Одна! Ночью!» – мучилось чувство. Лапы глупо топтались около ожидавшей решительного шага подножки. Лицо вытянулось. Переступать запретного не разрешалось с самого раннего возраста. Выработался рефлекс.
– Глуп! – хлопнули в сердцах двери.
Пронзительное: «Тр-у-у-у-у-с…» пронеслось по рельсам и растворилось во мраке.
Послушный зашагал к домашней всегдашности.
– Что есть смелость? – тоскливо попискивало в носу. – Поиск радости всеми средствами или отказ от соблазнов?
– Смотря по обстоятельствам, – скрипел снег. – Смотря по обстоятельствам.
Из-под стола
Овалы, овалы. Славно плыть по воле овалов. Провожать. Выхаживать, ожидая. Встречать счастье. И плыть, плыть… в пленительное. Оказалось, что Люсе целый час добираться до станции. Лесом, мимо погоста.
– Встать до света, и на рысях всюду: в институт, сюда…
Хрупкая красота гостьи стала поистине нестерпимой! Волосы рассыпались по спине, ресницы царственно расступились:
– Вы рассказывали про детство и сад. Продолжайте, пожалуйста… Совесть не отважившегося провожать успокоилась, уступая место воспоминаниям.
– В детстве не задумываются над смыслом вселенной. Ясно и так: все создано для нас, маленьких повелителей.
Тополь сыпал белым. Белое носилось по земле и полам. Оседало на стекла, столы, стулья. Липло к пальцам. Лезло в глаза.
– Милый тополь! Стели! Стели!
Я подставил ладони и дул к солнцу. Оно нежилось, ложилось за лес. В белое, посланное с ладони. Большие колокола били лениво и властно среди бисера перезвона. Из Горсада, над улицами и яблонями, неслись вальсы. Пожилые выползали на завалинки. Лузгать семечки, судачить.
В столовой собиралась молодежь. Пахло липкой клеенкой. Заливалась мандолина. Медиатор прыгал по струнам как одержимый. Голоса вплетались в мелодию до боли сентиментально:
– И тонкий стебель туберозы был крепко сжат в руке твоей…. Чужая жизнь. Чужие переживания, а поди ж… Залезаю под стол выплакаться.
К уродству привыкают. Грубостью просто бравируют. Тупость припудривают, снабжают нежностью. С нежностью хуже. С нежностью… если не женщина, нужно