мальчиком, очень крупным и тяжелым. Он поцеловал мать свою, и она умерла. Дитя назвали Вёльсунг. Когда отец его умер, он стал князем всей земли Гуннской; был он велик ростом, великой мощи и отличался во всех мужских делах. Был он отважный воин, и никто не мог превзойти его в ратной доблести…
В груди закололо: при этих словах Малуша не могла не вспомнить Святослава. Сразу все: и то, что Эльга едва не умерла, когда рожала его – а лет ей тогда было столько же, сколько Малуше сейчас. И то, что он стал князем после отца и всех превзошел в доблести. И то, что она думала стать с ним повелительницей всей земли Русской, но вместо этого сидит вот в глухом лесу на северном краю света, в медвежьей берлоге, без чулок, рядом с получеловеком-полузверем и едва различает своего собеседника во тьме…
Однако она справилась с собой и почти твердым голосом продолжала:
– Но вот он вырос и женился, и было у них с женой десять сыновей и одна дочь. Все они были славные витязи, сильные, отважные, и во всяком деле никого не было их ловчее. Старший сын звался Сигмунд, и у него была сестра-близнец, Сигне, они родились вместе и никогда не расставались…
Опять с испугом подумала: а что если у нее самой родятся близнецы? Мальчик и девочка? Или два мальчика? И уже ей казалось, что это о своих будущих детях она рассказывает захватывающую, дикую, волнующую повесть.
– У князя, отца их, был большой дом, а он велел выстроить тот дом вокруг одного дерева, так что дерево росло посередине дома, и его называли родовым стволом…
Повесть оказалась занятная: Бура-баба, не зная варяжских сказаний, никогда такой не рассказывала. Князь-Медведь слушал, одновременно разглядывая свою гостью; привыкнув смотреть сквозь отверстия личины, он видел ее гораздо лучше, чем она его. Он знал, что к Буре-бабе пришлют девку из Эльгиной родни, но старуха не предупреждала, что отправит ее сюда. Дева была особенная, таких он еще не встречал, хотя повидал их немало за те уже почти двадцать пять лет, что прожил в лесу. Другой жизни Князь-Медведь и не помнил: из белого света его забрали трехлетним дитем, и у него впрямь никогда не было другого, человеческого имени. За последние лет двенадцать-тринадцать в этой избушке перебывало немало дев, правда, ни одна еще не нашла сюда дорогу сама. Одни держались посмелее, другие робели так, что едва могли говорить. А эта вон уже басни рассказывает, будто у себя дома.
Но дело было не только в смелости. Что-то еще отличало эту киевскую древлянку от плесковских дев. Она родилась за тридевять земель отсюда, хотя имеет родню поблизости – в Варягино. И еще ближе – так близко, что и сама не подозревает…
При всей своей красоте и свежести эта девушка казалась лет на десять старше, чем была. В ней угадывалась привычка к множеству разных людей, знакомых и незнакомых, к разным местам, и потому она не несла на себе прочного отпечатка какого-то одного дома и рода, вечных повторяющихся впечатлений. Она привыкла к тому, что мир все время меняется. Поэтому и опомнилась так быстро. Но именно из-за этого своего склада она была почти такой же новостью, таким же особым существом