уцелевшим глазом. Рыдания подступили к горлу девушки. Зажав ладонями рот, она быстро пошла, потом побежала по опустевшему перрону.
– Вернется! Жди… – неслось ей вслед.
Лизке на всю жизнь запомнился сон – отец входит в комнату с двумя парами черных валенок и говорит ласково ей и «задире»:
– Теперь вам мороз не страшен, обуты на зиму. Она просыпается – рядом ни отца, ни матери. Младший брат пригрелся на печи и крепко спит, посапывая во сне. Старуха-соседка дремлет, сидя у окна.
– Где мама? – громко спрашивает Лизка. Старуха вздрагивает, открывает глаза.
– Проснулась, касатка – глухо бормочет она, – ну и, слава богу. А малец спит без просыпу.
– Где мама? – почти кричит Лизка, чего-то испугавшись.
– Что шумишь? Брата разбудишь, – ворчит бабка.
– Известно где мать – чуть свет к отцу в больницу побегла.
– Бабушка, мне валенки черные приснились. Лизка пересказывает старой женщине свой сон до мельчайших подробностей. Старуха слушает очень внимательно.
– Нехороший сон, – говорит она в раздумье, – то, что отец две пары валенок принес, – не диво. Болит сердце за вас с братом. Вы несмышленыши еще. Старшие уже своим умом живут. А вот черный цвет нехороший. Как бы с отцом беды не случилось.
Беда пришла наяву, а не во сне. Сон оказался вещим. Вернувшаяся из больницы мать сказала каким-то чужим голосом, что отца больше нет. Без отца пришлось хлебнуть и сестре, и брату. Мать, овдовев, растерялась перед нежданной бедой, долго не могла прийти в себя, понять, как ей быть дальше – одной поднимать двух малолеток.
Старшие дети, учившиеся в областном городе, сами еще крепко не стояли на ногах, и помощи от них ждать не приходилось. Но жизнь продолжалась, доставала везде: со станции днем и ночью доносились тревожные звуки паровозных гудков, в сарае призывно мычала корова, торопя хозяйку на утреннюю и вечернюю дойку, в осиротевшем без хозяина доме малые дети просили есть – надо было жить дальше.
Когда Лизке исполнилось двенадцать лет, мать стала посылать ее на станцию к поездам с топленым молоком, печеными пирожками, жареными котлетами. Лизка сначала побаивалась людской толпы, незнакомых лиц, но со временем привыкла к новой для нее жизни, приноровилась предлагать пассажирам на перроне домашнюю снедь и, получая деньги, пересчитывать их точно до копейки. Время было голодное. Жареное, печеное, вареное – все расхватывалось мгновенно, и Лизка, принося домой уйму медных денег, гордо сознавала свою значительность и важность. Но однажды на вокзале какой-то сильно исхудавший, давно небритый бродяга налетел на нее, чуть не сбив с ног, сгреб с лотка все котлеты и стал жадно запихивать их в рот. Девочка в страхе закричала, на ее крик оглянулись. Бродяга погрозил Лизке кулаком и исчез в толпе пассажиров. На лотке остались какие-то крохи. Зареванная и испуганная Лизка прибежала домой. Мать накинулась на нее с попреками.
– Дуреха ты Лизка, дуреха-непутеха, – ворчала она на дочь.
Девочка зашмыгала носом и снова заплакала уже от обиды на мать.
– Лева-колова, –