иди тогда.
А на улице остановилась весна. И сердце – такое бывает, когда замедляешься. Пауз в моей жизни не было года с две тысячи одиннадцатого, наверное. Вот как устроилась работать на телевизор, так и забыла, что это такое – смотреть, как жизнь идет в обычном режиме, а не на ускоренной перемотке.
В городе пахло асфальтовой пылью и сиренью. Снег с каштанов путался в волосах и создавал им объем у корней, осторожничая, перебирался к глазам и носу, забавлялся, когда чихала от щекотки. Город летел в троллейбусном окне вместе со мной, моими мыслями и пухом в лицо.
У «Советского рынка» троллейбус замер на светофоре. В окне мелькали люди, кошки, стенд с кассетами, которых в моем мире уже и не существует. Наверное, уже и mp3-плееров не сыскать, всё ушло в онлайн, гаджеты. А на этих кассетах были настоящие, длинные откровения, которые до одурения будоражили воспоминаниями. Я даже помню свою первую кассету.
Папа тогда в первый раз сделал большую покупку сам – купил домой красный двухкассетный магнитофон. И к нему всего лишь одну кассету. На стороне «А» была Ирина Аллегрова, на стороне «В» Вадим Казаченко. Зачем я помню эти имена, до сих пор остается загадкой, но когда мы с друзьями весело поем караоке, эти две стороны, «А» и «В», возвращаются в мою жизнь флешбэками. На разрыв, пока голос не сорву.
Так в голове, как пленка кассетная, крутилась мысль, что вся наша жизнь словами такими же, схемами на пленку записана где-нибудь на студии «СОЮЗ». На моей записи музыканты лажали в нотах, и рифма их песен была нескладная, как у Рильке. Только не в переводе на сложный русский, а в оригинале на устрашающем немецком: «Du must anders leben».
Больше всего на свете в тот день я боялась вернуться домой. Но, кроме как домой, возвращаться было некуда, никто меня не ждал здесь и не искал там. Никто и не опомнится, что меня нет в моем две тысячи двадцатом году. Мама не позвонит, Танюха занята своими безъяйцевыми, а Вадик пообещал, что спасать больше не будет. А вдруг сейчас я версии две тысячи восьмого отправилась туда, в будущее. Вот она удивится ведь.
Но страшно было не от того, что кто-то меня не найдет там, а от того, что они, мои домашние, не узнают меня здесь. Сразу поймут, что это не их ребенок, что я подстава, китайская подделка и прогонят. Я прежняя и я нынешняя – две разные меня. Два разных ребенка одних родителей. Но это были мои родители, и для меня они были всегда одинаковыми.
В час пик уже как два десятка лет толпа поступала со мной всегда одинаково – не видя во мне явного лидера в общественном транспорте, они прижимали где-нибудь на заднем ряду, к стеклу, между дверями, в лучшем случае у окна, откуда хотя бы поступал воздух. Сегодня был точно не мой день, это я поняла уже с утра, поэтому смиренно ехала, не держась за поручни, между высоким человеком справа и широким человеком слева. И просто ждала, когда объявят мою остановку.
– П’ивет, – где-то между толпой нашел меня знакомый дефект речи.
– Виталик? – подняла глаза, и сердце так «тык-тык-тык-тык» сделало.
Кассета в моей голове мотала пленку не так энергично,