У нас там была бы куча времени, чтобы сделать ребеночка!
Люси вытаращила глаза:
– Ты шутишь?
– Никогда в жизни не был так серьезен… Давай возьмем годичный отпуск[20] или вообще все бросим. Окончательно. В конце концов, надо же когда-нибудь истратить мои деньги!
После смерти жены и дочери его банковские счета только что не лопались, но это не мешало ему спать на продавленном диване и ездить на старенькой машине…
Люси, ошарашенная внезапным предложением, молча глотала пасту. Обычно они с Шарко были на одной волне, и когда кто-то что-то предлагал, другой практически сразу же соглашался. Сегодня ничего похожего: идея Франка показалась ей настолько же нелепой, насколько неожиданной.
– Что случилось, Франк?
Он сморщился, отложил вилку, все равно он сейчас ничего, решительно ничего не может проглотить.
– Это… этот мальчик… в больнице…
– Расскажешь?
– Кажется, он тяжело болен. Сердце, почки, глаза… И кто-то держал его под замком. Силой.
Люси залпом выпила стакан воды. Шарко взял мобильник, показал подруге сделанный им снимок с татуировкой:
– У него это на груди, представляешь? Клеймо, как у животного. Смотри!.. А на одном из запястий – следы наручника, ребенок был прикован цепью… Это расследование добром не кончится, и, знаешь, у меня ощущение, что нам пора с этим завязывать.
Люси встала, подошла к Шарко сзади, обняла, уткнулась подбородком в его левое плечо:
– По-твоему, мы имеем право бросить этого ребенка?
– Никто его не бросает. И мы не сможем спасти всех детей на земле. Рано или поздно нам придется принять решение.
– Это случится само собой, когда я забеременею. Давай подождем еще немножко, не станем пока сматывать удочки. Мне надо действовать, двигаться, чтобы не жевать все время одну и ту же жвачку. Дни проходят быстро; когда я возвращаюсь вечером, я вымотана. Но это позволяет меньше думать о своем. Остров, пальмы? Не знаю… Боюсь, мне там будет душно… И я все время буду их вспоминать… Все время.
Они не закончили ужин, но ни ему, ни ей не хотелось сегодня засиживаться за столом. Да и дело шло к полуночи. Люси выпрямилась, отодвинулась от Шарко, включила чайник.
– Знаешь, что такое боязнь высоты? Бывало с тобой такое? Когда у тебя кружится голова, ты понимаешь, что вот-вот помрешь от страха, но приближаешься и приближаешься к пропасти… Я всегда так делала, когда была девчонкой, и мы ездили в горы. Ненавижу это ощущение и обожаю его. Того, что я почувствовала сегодня, мне давно не удавалось испытать: именно из-за этого я и согласилась пойти на вскрытие. Как ты считаешь, это хороший знак или наоборот?
Шарко не ответил. Наступившую тишину нарушало только позвякивание тарелок в посудомойке. Он стиснул зубы. Он не воспользовался даже этими минутами покоя и доверия, чтобы признаться в своем бесплодии, в том, что сдавал кровь, рассказать о надписи на стене зала торжеств. Он слишком боялся ее потерять, боялся остаться один, как прежде, и, как прежде, тупо смотреть, как ездят