друга пугали. Но у медали была и другая сторона – связи с бандитами сразу же поднимали тебя в глазах знакомых. Так, как раньше укреплялся авторитет, если ты говорил, что знаком с космонавтом. Или с писателем.
Говорили мы с Лехой и о поэзии. Я взахлеб читал подаренную им антологию и каждый день открывал все новые потрясшие меня стихи совершенно гениальных поэтов. Леха, судя по всему, сам эту книжку не читал, но делал вид, что это и его любимые стихи. Иногда он просил прочитать мне что-то из особенно понравившегося мне.
Так прошло месяца два. Я вдыхал осень, опил и поэзию, переживая, наверное, самые счастливые свои детские дни.
Где-то в начале ноября, сразу после праздника – тогда еще по инерции отмечали годовщину революции – я как всегда, ровно в восемь, вышел из дома.
Улицы уже готовились к зиме. Были темными и сырыми. В воздухе пахло догнивающей травой. Да и сам воздух уже начал наполняться морозом, ветер все настырнее сдергивал с деревьев последние рваные листья и трепал мой вязаный шарф. Большой черный ворон, который неизвестно откуда прилетел этой осенью и обычно задиристо и надменно встречал меня на тополиной аллее, теперь кричал на небо, как проигравший Бонапарт, с обидой и тоской.
С пилорамы как обычно летели глухие звуки. По утрам там старались не включать станки, а занимались тихой работой – строгали, шкурили. Когда я подошел ближе, из цеха вышел Леха. Он был глубоко в себе, курил, медленно разматывал провод удлинителя:
– Сегодня, наверное, последний раз на улице поработаем. А то холодно уже, как думаешь? – спросил он меня так, будто от моего мнения и правда зависело, поработают они еще на воздухе или спрячутся до весны на пилораме.
И почему-то этот вопрос, эта Лехина интонация, с которой никто из знакомых мужиков пока еще со мной не разговаривал, весь день вертелись в моей голове, отвлекая от уроков и приключений перемены. Почему-то мне казалось, что этим своим вопросом Леха хотел сказать что-то еще, может быть, не мне, может быть, даже себе, или последней листве, или ворону. А возможно, я и правда стал ему другом, своим, что он вот так – как взрослый со взрослым – решил со мной посоветоваться. Вряд ли, конечно, так, но мне эта версия тогда была приятнее.
Со школы я, как обычно, шел быстро: за выходные соскучился по ребятам из мастерской, по Лехе, но – и это сразу меня встревожило – как бы ни ловил издалека визжание пилы или частый стук молотков, ничего не было слышно. Еще больше я встревожился, когда увидел перед пилорамой пустую площадку. Только провод удлинителя одиноко разрезал засыпанную мокрым опилом землю на два неровных куска.
Дверь в пилораму была закрыта. И это совсем напугало меня. Я стал громко тарабанить и кричать: «Откройте, это я! Пустите меня!»
Спустя время дверь щелкнула и отошла, на пороге стоял Леха.
– Закрой за собой, – сухо сказал он и, повернувшись спиной, пошел к столу.
Что-то