дверь. Ухожу.
Он назвал ее Элкой, эту спившуюся похотливую сучку. Ее звали Элкой, Эллой. Это все и решило. Завопи тот пропойца из окна: «Катька» или «Танька», и она, возможно, осталась бы жива. Возможно. Я бы прошла мимо. Но Элла – мое имя, только мое.
***
Я всегда была Эллой. Сколько себя помню. Правда никто этого не знал, даже мама. Они называли меня разными именами. Другими. Неправильными. Но я не спорила. Откликалась. Пусть. Я-то знаю, кто я.
Я – Элла. Я – оборотень.
Правда, перекидываться я не так уж давно стала. Сколько лет с первого раза прошло? Да, пожалуй, около пяти, я тогда наш строительный колледж заканчивала. Ага, колледж! Одно название, что колледж. Как была путяга, так путяга и осталась. Тогда тоже зима была. Вечер, часов девять, темно. Я после тренировки бегаю, «заминка» называется. Холодища тогда была, не то что нынешние сопли. На улице никого, пусто. Бегу, хрусть-хрусть, слежалый снег под ногами, нос морозом обжигает. По улице вдоль школы-интерната, а там решетка высокая, и вдоль нее кусты, сирень, наверное, у нас в городе кругом сирень. Вдруг за кустами звуки какие-то, возня и вроде мычания, страстного такого, но не громкого.
Я встала.
Верно говорят, любопытство кошку сгубило. Вот бежала б своей дорогой. Может, ничего бы и не случилось. Но нет. Полезла сквозь голый куст, а он густой, зараза, попробуй потихонечку, чтоб не услышали. Продралась, смотрю сквозь решетку: это угол самый дальний, туда снег с территории школы сгребали всю зиму, и там кучи высоченные, укатанные, с них на санках съезжают. Тут как раз из-за крыш луна вылезла, круглая, пузатая, тяжелая. Снег высветлила. Между этими кучами, так, что не видно ниоткуда, только если из куста, там, где я притаилась, мужик девку убивает. Я сразу поняла, что убивает. Она голая на снегу лежит, и руки у нее связаны чем-то, и рот забит или заклеен. Это она мычит, кричать не может. Мычит и извивается вся, на спине своей голой по снегу елозит. А он ее ножиком режет неспешно. Вот так ведет лезвием сверху вниз от груди по животу. Кровь выступает и струйками стекает. И вся она уже в кровавых ручейках, и снег вокруг сочный, как гранат.
Мне сначала страшно стало. Очень. Я просто прилипла к месту, убежать не могу, глаза закрыть не могу, смотрю. Горячо мне становится, будто вливают в вены яд, он жжет меня повсюду, в каждой клеточке. Тело корежит. В голове набат – бум-бум в затылок, и туман наплывает, картинка сбоит, то далеко, кажется, то прямо перед носом – руку протяни, в кровь вляпаешься. Я и протянула, захотелось в кровь обмакнуть, горяча ли она. Гляжу, а это и не рука уже, когти длинные, черные, острые. На четвереньки упала. Нет, на лапы. И в нос, вот еще только что отмороженный, бесчувственный, запахи хлынули. Много. Оглушили грохотом. Я и не подозревала, что запахи имеют цвет, да еще и звучат. Раньше что? Ну кофейком бочковым из буфета тянет, в столовке – рыба жареная, рассольник, просто, обыденно.
А тут все сразу по-другому стало.
Снег, он сиреневым звуком пахнет, тихим, бесконечным, таким: «А-аа, А-аа» – как музыкальная шкатулка игрушечная. От мужика того, убийцы, бурной радостью, восторгом бьет. Чистым, синим без примесей,