кивнул в знак согласия.
– Пятнадцатого августа! – выпалил Рэссимонд и почему-то покраснел.
Герцог Милертский снова приподнял брови.
– Почему не раньше? – спросил он.
Младший принц покраснел еще больше и принялся что-то внимательно рассматривать на полу.
– Мы ждем, Рэссимонд, – голос короля прозвучал очень неприятно.
Герцог Артехейский упрямо сжал губы и неожиданно спокойно произнес:
– Меня устраивает именно пятнадцатое августа, ни днем раньше.
– Вы думаете, у вас будет время уговорить кого-нибудь принять вашу сторону на Совете?
Рэссимонд по-детски улыбнулся, отчего у Эрвика сжалось сердце – ему не хотелось видеть брата таким, ведь он уже решил, что принцы – враги, в той или иной степени, но враги. А детская улыбка Рэссимонда заставляла вспомнить время, когда он еще мог жить и чувствовать родство крови, святость собственной власти, безграничную преданность и любовь народа… и королевы. Настроение короля еще больше испортилось. Он жестом дал понять братьям, чтобы они вышли.
Артори и Рэссимонд удивленно переглянулись, но все же поспешно встали и, как показалось Эрвику, с облегчением направились к двери. Герцог Артехейский, пропуская вперед брата, взглянул на него и вдруг с мальчишеской радостью подумал: «Лягушка холодная… как есть – лягушка… Принц-лягушка! Принц-лягушка!»
Кортеж Анны Бенна остановился в предместьях Армалона. Для невесты герцога Артехейского были подготовлены комнаты в охотничьем домике короля, где тот в прежние времена останавливался. С болезнью Эрвика здание пришло в запустение, принцы и придворные теперь предпочитали более роскошную резиденцию Мавирлина Лавура Сантара, дяди короля. Она хотя и располагалась дальше от Армалона, но была гораздо комфортнее (это слово недавно распространилось при дворе). Охотничий домик Эрвика, сплошь увитый плюющем, по традиции приводили в порядок на Рождество и Пасху, после чего о нем, казалось, забывали. Если же по каким-то причинам его готовили для гостей, то он встречал посетителей запахом старой мебели и сырости.
Анна стояла посреди комнаты в одной рубашке, нескрывающей ступни, и терпеливо ждала, когда придворные дамы закончат ее переодевать. Их бесконечные разговоры слились в многоголосное щебетание, от которого, вкупе с удушающей жарой, начинала кружиться голова. Яркий свет лился из распахнутых окон, затопляя всю комнату, наспех задрапированную светлой тканью. Принцесса смотрела на полуоткрытую дверь, за которой ее ожидали герцог Гвернский и граф Вользуанский, и с волнением размышляла, может ли Лертэно ее сейчас видеть. От одной мысли об этом по телу разливалась неведомая доселе нега, стыдливость молчала, розовели щеки, и нежная улыбка трепетно касалась ее губ.
Щеки герцога Гвернского тоже розовели, но уже в полумраке, даровавшем относительную прохладу. Столь нежный цвет лица появился по вполне понятным самому Лертэно причинам, несмотря на то, что полуоткрытая дверь