(насколько это понятие вообще применимо к политике) Герцен, при всём его скепсисе и нелюбви к российской государственной власти, при всём субъективном освещении им хода боевых действий в прессе, в частной переписке всё же признавал: «Война для нас нежелательна – ибо война пробуждает националистическое чувство. Позорный мир – вот что поможет нашему делу в России». А в это же время многие умеренные либералы-консерваторы и даже некоторые славянофилы-консерваторы поднимали вопрос о желательности более явного поражения, дабы все язвы тяжело хворавшей державы оказались видны без прикрас.
Вот как об этом повествует наш великий историк Евгений Тарле в своем фундаментальном труде «Крымская война»:
«Славянофил А.И. Кошелев пишет в своих изданных за границей воспоминаниях: “Высадка союзников в Крыму в 1854 году, последовавшие затем сражения при Альме и Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили, ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение, хотя отчасти бессознательное, было в том же роде”.
Вера Сергеевна Аксакова была настроена глубоко пессимистично к концу войны: “Положение наше – совершенно отчаянное, – писала она и признавала николаевщину более страшным врагом России, чем внешнего неприятеля. – Не внешние враги страшны нам, но внутренние, наше правительство, действующее враждебно против народа, парализующее силы духовные”. И по поводу смерти Николая эта умнейшая из всех детей Сергея Аксакова находит строки, почти совпадающие с герценовскими. Герцен радовался, что это “бельмо снято с глаз человечества”, а Вера Сергеевна пишет: “Все невольно чувствуют; что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легко стало дышать… ”
“Либерализм” славянофилов был, впрочем, таким легоньким и слабо державшимся, что его уже через полгода после смерти Николая начало сдувать, и Хомяков, таким грозным Иеремией выступавший в начале войны, уже начал беспокоиться и писал другому “либеральному” славянофилу, Константину Аксакову, что “дела принимают новый оборот, но оборот также небезопасный”, так как западники (“запад”) могут “встрепенуться” и “что же тогда?”.
Иван Киреевский скорбел искреннее и глубже, чем всегда несколько актерствовавший Хомяков, и прямо заявлял Погодину, что если бы не крымское поражение, то Россия “загнила бы и задохлась”. Да и сам Погодин, поклонник самодержавия, перестал мечтать о Константинополе и заговорил в своих “Записках” и речах в тоне либерального негодования на николаевщину, потерпевшую поражение.
К концу войны славянофильская “оппозиция”, однако, уже решительно переставала удовлетворять даже самых умеренных, самых аполитичных людей, бывших до той поры довольно близкими к ней. “Давно уже добирался я до этого вонючего, стоячего болота славянофильского. Чем скорее напечатаете мою критику, тем лучше;