оборачиваются в его сторону и впитывают его слова, веря им. А он смотрит, он наблюдает за их первыми попытками претворить в жизнь те самые идеи, которые столь явно живут в его голове. Он учит этих юнцов врать, учит их врать так, чтобы им верили все. Даже самые разборчивые, даже самые чувствительные. Учит их врать, вливает в себя еще одну чашу вина и показывает сам, как это делается. При свете костров его ложь кажется в сто крат убедительнее, чем при ярком свете Гелиоса.
Ему верят.
Ему верят, рукоплещут, им восхищаются.
И он будто случайно роняет свое настоящее имя прежде, чем покинуть один город и пойти в другой. Он будто случайно всякий раз говорит:
– Помните же, чему вас научил Дионис.
И уходит.
Уходит, предварительно оставив знания и о лицедействе, и о виноделии. Меняет личину в пути и чувствует себя по-настоящему счастливым, забыв и о своем беспокойном семействе, и о том, что дарить людям театр – это одно, но дарить им еще и вино – за гранью разумного.
Дионис для себя грани не вычерчивает, когда из одного полиса в другой идет, для них и подавно. Наивно полагает, что каждый сам для себя эти грани проведет и станет их придерживаться. Совершенно не замечает собственную неспособность замечать хоть какие-то грани.
Ему не нравится думать, что он становится хоть чем-то похож на отца, но в сердцах смертных отражается вся та страсть, которой так много в нем самом, что он целует девушек, целует юношей, целует этих юных и отчего-то похожих на него, льет им вино. Сам пьянеет, их пьянит, нарушает какие-то там из своих убеждений и даже не думает. Потому что в этом нет ничего такого страшного, если он не станет привязываться, как Зевс. Если он не будет оставаться с ними надолго, узнавать о своих детях, которые точно рождаются, но ему дела нет. Он меняет свой облик, меняет и повадки, и голос.
Лишь идеи по поводу вина и театра оставляет неизменными, несет их с собой везде, куда идет.
Делает их самыми главными и единственно важными на ближайшие тысячи и тысячи дней своей жизни.
Они пьют, пьянеют, играют и лицемерят, а он смотрит на все это довольно, улыбается будто сам себе и сам пьет вместе с ними, сам вместе с ними играет и притворяется. И чувствует себя на своем месте, чувствует себя частью чего-то настоящего, правильного, истинного. Это ощущение не вытащить из грудной клетки и не выкорчевать, но ему и не нужно. Он, кажется, всю свою жизнь за этим ощущением гонялся, наконец-то догнал и теперь точно не намерен отпускать.
Гермес его не преследует, Гермес находит его будто случайно – у этого прохвоста ничего случайно не бывает, – а Дионис смотрит на него сквозь неплотные пары и усмехается коротко. Его найденная гармония рассыпаться осколками грозится и изранить, запятнать испорченной репутацией. Гермес на дереве устраивается, разве что головой вниз не свешивается, и наблюдает молча, чем раздражает еще больше.
– Говори уже, – не выдерживает Дионис, кидает