меня никто не знает. Поставлю себя правильно, буду независимым. Собирался в учебе себя проявить. Куда там. Статус мой с первого дня стал зависеть от того, сколько денег я даю на пьянки. Пару раз я возмущался, но не выдерживал и недели «общественного порицания». После этого я не высовывался, «не возникал», давал денег на все, что просили. Был всегда заодно с шумной толпой. Зато гимназический ужас стал забываться. Домой я старался не ездить, чтобы не бередить старые раны. Нечего вспомнить. Первая ассоциация, которая мне приходит на ум со словом университет? Да, ну, ерунда какая-то. Ну хорошо. Прыщик. Да, странная вещь. Вроде, юность, новые горизонты, а первым делом вспоминается прыщик носу. Ох, это была битва. Я его и лосьонами, и мазями. Бесполезно. Боялся на лекции ходить. Из дому не выходил. Смех, да и только. Это сейчас смешно, а тогда хоть плачь. Я ж говорю, мелкий я человек, мелкий и жалкий. И беды такие же: приятели мои разврату предавались направо и налево, романы заводили, по два, три параллельно, а я перед зеркалом торчал и дрожал. Только вы уж никому мои признания не передавайте. Убьюсь, если кто узнает. Ох, грехи молодости. Что ж исповедоваться, так исповедоваться. Был у меня один роман. Но совершенно в моем стиле. Жалкий какой-то. Вернулся я как-то домой на каникулы. Родной город мне показался каким-то пыльным, грязным, провинциальным. Имение – маленьким, кривым. Скука сплошная. Даже читать было скучно. Решил я от скуки, отнести часть книг в воскресную рабочую школу. Мода тогда такая была на народное просвещение. Преподаватель молодой, еще гимназист, встретил холодно. Едва ли не барчуком меня называл. Я инстинктивно под людей подстраиваюсь. Особенно, если они ко мне враждебно. Такой я человек. В общем, я из кожи вон лез, показать, какой я прогрессивный, как мне близки чаянья народа. Он ехидно предложил мне сходить на собственные фабрики и еще ближе познакомиться с этими чаяниями. Ну, я и познакомился. На свою беду. В этот же день поехал на семейную ткацкую фабрику. Фабрика, как фабрика. Прядильщицы прядут, красильщицы красят. Одни над станками согнулись, другие котлы мешают, чаны толкают. Душно, конечно. Вонь. На меня поглядывают. Одни работницы молчат, молодые хихикают. Смотрю, одна рядом с конторкой мастера полы моет. Руками. Платье подоткнула по самый пояс. Поза что ни на есть пикантная. Ноги хоть канкан в Париже танцевать. «Что хозяин, хороша девка?!» – гаркнул неожиданно появившийся мастер. «Могу, того, поспособствовать… »Я смутился. Мойщица поднялась, и не поправляя платья посмотрела на меня. Тут я и обмер. На меня смотрело изможденное, бледное, но еще молодое лицо. Лицо такое знакомое. До боли знакомое. «Груша!?!»
«Хошь, Груша, хошь, Глаша. Как вам, барин, будет угодно». И смотрит прямо, глаз не пряча, да и голых ног тоже. С вызовом. Я промямлил что-то вроде «бар давно нету» и вон с фабрики. А через неделю не выдержал, нашел того мастера, сунул ему пятаки, заикаясь, попросил обстряпать свидание. Встречались мы в какой-то каморке на окраине города, за которую проклятый сводник содрал с меня огромные деньги. В первый раз я все испортил. Пока