педагогический коллектив школы не возлагал надежд и могли ждать всего, чего угодно, были самые, как бы сейчас сказали «прошаренные». Но, уверен, они тоже этого не могли предусмотреть, так как могли и без общей акции «неповиновения» уйти с последнего урока, как не раз это делали.
Но, а мы, костяк, даже так можно сказать класса, а ни у кого не нашлось прозорливости предвидеть «подводные камни». Нет, не были мы Алёшиными, Корчными или Спасскими и не могу просчитывать ситуацию больше, чем на два хода. Как говорят, «каждый опыт и неудачный – есть опыт, который чему-то учит».
Мы хотели преподать урок учителю и преподали. Какими были оргвыводы на педсовете или общем собрании учителей школы, мы не знаем, но то, что наш, тихий, без шума и крика протест в форме игнорирования учителя, путём срыва урока, рассматривался там однозначно.
В тоже время мы получили свой «внеклассный» урок и тоже сделали выводы, каждый свой и в меру своего склада ума, характера, темперамента и эмоциональности, в зависимости от пытливости юношеского мышления и умения анализировать факты и делать правильные выводы. Это вам не «матанализ», господа. Это больше. Это первая попытка протеста против того, что, по нашему мнению, могло сломать нас, как личность и умение делать правильные выводы и стараться впредь не совершать необдуманных ошибок.
И сейчас мне приходят на ум только слова великого А. С. Пушкина:
О, сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель.
Как мне стыдно было говорить бабушке, что её приглашают в школу по поводу моего неадекватного поведения. И не говорить не мог, так как в этом случае мне пришлось бы ждать еще три дня до выходного, ехать домой, объяснять родителям что и как, а они в свою очередь решить вопрос с подменой на работе. Короче, мне целую неделю были бы обеспечены каникулы.
А ещё могли бы, как самого неисполнительного ученика «пропесочить» в стенгазете, тогда хоть еще неделю в школу не ходи. Целые каникулы и не осенние, а зимние вышли бы.
Долго я готовил бабушку, но она, не раздумывая, с причитаниями, но всё же пошла, причитая по дороге и спеша за мной, как она сказала:
– Веди, разгильдяй! Глаза бы мои тебя не видели. Дожилась на старости-то лет…
И хорошо и плохо было то, что беседовала с бабушкой, её давняя знакомая, ещё будучи девушкой и подружкой её старшей дочки, моей тёти Лиды.
Лет шесть, после случая с «тройкой» по русскому, я не испытывал никогда такого стыда, унижения и одновременно непонятного чувства, которое толкало меня взять «последнее слово» для оправдания, перед вынесением вердикта «суда», но зная, какая может быть реакции бабушки, не стал испытывать судьбу. Стойко перенес и принял, как доброе все порицания и когда у меня спросили, если что сказать, не стал оправдываться и обвинять кого-то, а ответил