зрительную полноту которых увеличивала яркая татуировка по контуру.
Раньше, в естественном состоянии, губы казались размытыми. Теперь же, когда красная полоска ползла вокруг них, даже немного выше, губы выглядели чересчур полными. Особенно издалека. А когда Наташа красила их розовой помадой, глядевшему на неё человеку делалось неловко. Человек не знал, куда отвести взгляд, который так и тянулся к розовым Наташиным губам, окаймлённым пунктиром красных точек, соединявшихся в неестественно яркую подводку.
Взгляд голубых Наташиных глаз был жёстким. Вот уже минут пятнадцать она разговаривала с Надеждой – соседской женщиной одного с ней возраста, суховатой, кареглазой, черноволосой, выразительной от природы, но блёклой от вечной усталости, от беготни по магазинам и трёх мужиков в доме – мужа и двух взрослых сыновей, – которых надо было плотно кормить, чтобы они могли зарабатывать деньги, каждое утро садясь на водительские места городских автобусов. Вот этой хлопотливой, заботливой женщине Наташа доказывала, что заходить в церковь кому попало – это высшая несправедливость.
– Высшая несправедливость! – воскликнула она громко.
Её сильный голос долетел до последнего, пятого этажа, ударился о потолок и, вернувшись вниз, пронёсся к выходу из подъезда. Наташа посторонилась, словно задетая невидимой волной, и продолжила уже тише:
– Ведь должна же где-то быть справедливость! Где, как не там, не в церкви?
Она давно поставила на пол ведро с клубникой, которую привезла с дачи, и отдыхала, обмахиваясь носовым платком, дожидаясь мужа, который ставил машину в гараж. Рядом с клубникой стояла потрёпанная хозяйственная сумка Надежды, с которой она уже сбегала на базар, купив картошки, морковки, капусты и лука. Мясо лежало на самом дне. Надежда боялась, как бы оно не потекло, – слишком уж было жарко. Она догнала Наташу на площадке между вторым и третьим этажами и, поздоровавшись, хотела пройти дальше, в том же быстром темпе, но соседка остановила её вопросом.
– Как ты считаешь, – спросила Наташа, и лицо её сделалось строгим, будто она сидела за столом, на рабочем месте медсестры в кабинете терапевта, и по просьбе врача выписывала больному рецепт, – это справедливо, когда в церковь идут все кому не лень?
– Как это? – опешила Надежда, только сегодня бывшая на литургии.
Она исповедалась, причастилась Христовых Тайн и, осчастливленная нечастым событием в жизни, переделала много работы после посещения церкви. И за квартиру заплатила, и постриглась покороче, чтобы волосы не мешали смотреть на мир Божий, и на базар забежала. Теперь осталось наварить борща да закончить уборку – завтра воскресенье, надо всем отдохнуть.
– Кому «кому не лень»? – переспросила она. – Я вот сегодня была. Так мне не лень, мне это в радость. Хотела бы чаще, да не успеваю. Господь простит за мои труды по хозяйству.
– Потому и спрашиваю тебя, что вижу, как ты носишься со свечками! Наверное, и сейчас лежат в сумке? Пахнет от тебя дурманно.
– Лежат! А как же иначе? –