«Гибель чтеца моих Лун в заведенье Миро…»
Гибель чтеца моих Лун в заведенье Миро.
Свадьба подопытной моли в кальсонах варяга.
Сводит мизинец. Кольцо ледокол обрело.
Тянет–потянет на дно обрусевшая фляга.
Полдень Жуковской похмельной свистит головой.
Купчино колет свечу на могиле твоей дорогой.
Водка товарища мнёт на собачьей площадке,
Не предлагая о смерти немые загадки.
«По прямой, по воловьим своим берегам…»
По прямой,
по воловьим своим берегам
тянет костью предместья на ветре-подносе.
Жёлудь приторный
дубом оденется сам,
умертвив поворот,
поводя канареечным носом.
Потревожит тебя
равноправное масло задеть.
Куры Сутина —девки с тревожной спиною —
в исполкоме его разбежались на снедь,
вилки–руки открыв за музейной стеною.
«Белый немой вертолёт високосную тянет ораву…»
Белый немой вертолёт
високосную тянет ораву.
Тянет японец NYC на себя, как панаму.
Крыша Наташина съехала,
села на мель
в омуте каверзном,
где невозможна форель.
Где не сияет – страдает
заметного Солнца пустяк…
Но… попрощались бакланы,
раскрылся Гудзона костяк.
«Что черепаха споёт …»
Что черепаха споёт —
тем накажет ночной санитар.
Если забудет – намажет арбузную корку
топовым вторником. И, принимая Иштар,
за черновуху Бродвея
наметит парадную порку
скверной палате,
припудрив Катальную горку.
Кости смешав
и аллеи пометив углём,
спит за боярина, щёлкая дважды по сроку.
Чем же намылился этот тугой водоём?
Если не спят караси
и нет проку от щучьего ока?
«Десять дней подневольных…»
Десять дней подневольных
я жил в плоскостях
и на кисточках лета.
Беглых ласточек
лёгкой войны сторонясь.
В сентябре упадут на колени
обломки сонета.
Из кипящего перьями плена
в себя возвратясь.
Отворив каземат
букварём запасного владыки,
не найду в нём цепей
из своих голосов.
Кровь на шлеме
и в холоде тесном соль крика
древоведа-писца из закрытых часов.
«Воздушные корни весны…»
Воздушные корни весны
и скудной берёзы записка
висят на моём волоске
и валятся в мягкую миску,
где Мойка в полёте своём
найдёт лёгкий корм для ночного.
Поёт