внятным символом потустороннего мира. После смерти царского коня «могущественный тиран, который хотел сожрать целый свет, ушел побитый и пристыженный117, словно прогнанный врагом»118. Так конь исполняет роль, приписанную ему мифологизированным средневековым сознанием – своей смертью вершит людские судьбы и судьбы народные.
Очевидно, что в культуре позднего русского средневековья образ коня продолжает нести заложенные в него еще на этапе язычества сакральные функции. В эпоху Ивана Грозного, в начале оформления русской концепции царской власти, конь остается символом потустороннего мира: в это время он помещается в особое эсхатологическое пространство, будучи тесно связанным и с фигурой царя-всадника, и с его миссией.
1.1.4. «ADVERSI, AVERSI, PERVERSI»: ЦАРСКАЯ КОННАЯ КУЛЬТУРА ГЛАЗАМИ ИНОСТРАНЦЕВ
В годы активного формирования русского государства иностранцы много размышляли о специфике русской культуры119. Одним из представителей этого широкого ряда был венецианский писатель Франческо Тьеполо. В 1560 г. он оценил современную ему Московию выражением «adversi, aversi, perversi», что понималось как своеволие и недружелюбность, которые совмещались с хитростью, переходящей в коварство120. Эти качества московитов сочетались с обычаем представлять себя в самом выгодном свете, что было хорошо известно их ближним и дальним соседям.
В XVI–XVII вв. Москва поддерживала постоянные отношения с шестнадцатью иностранными государствами Европы и Азии121. Знакомство с русской культурой обыкновенно происходило через посредство путешественников, коммерсантов и посланников этих шестнадцати стран. Характер отношений во многом зависел от степени их значимости «соседей» для московского двора. К концу XVI – началу XVII в. лидирующее положение занимали Польша, Швеция и Османская империя122. В середине столетия внешнеполитическая расстановка сил изменилась: согласно новым приоритетам Московии, Священная римская империя и Дания заняли последнее место, а Турция и Персия – первое123.
Конь стал неотъемлемой частью московского обычая: «на встрече б с приставы было детей боярских много, а были б нарядны и конны», – повелел Иван IV по случаю встречи литовского посольства124. Незыблемым было правило, что и встречающим, и встречаемым полагалось только самое лучшее из того, что имелось в царском хозяйстве и соответствовало статусу участников встречи. «А царевичевым бояром и чиновным людем лошади з государевы ж конюшни с седлы и с узды с чистыми наряды по посольскому обычаю», – отмечали современники125. Так, «свиту двух Послов, назначенных к Королю Польскому [в 1553 г.], составляли 1500 всадников, одетых большей частью в золотые и шелковые одежды; о дорогих уборах лошадей, блестящих золотом и серебром, расшитых весьма искусно шелком, и говорить нечего. У них было 100 превосходных запасных белых иноходцев»126.
Кони здесь выступали как один из атрибутов царской власти, которую московиты демонстрировали