словно великие европейские соборы, строилась на протяжении веков.
Основания колонн представляли собой массивные приземистые цилиндры из серого выщербленного камня, а гладкие, без резьбы капители напоминали упаковочные ящики. Стрельчатые окна располагались по два и обрамлялись простыми наличниками: круг, четырехлистник, крест. В каждом витражном окне стояли неотличимые ни лицом, ни фигурой святые; в руках они держали свитки с именами, выведенными нечитаемым готическим шрифтом. Толстое, промышленного вида стекло плохо пропускало солнечные лучи, а цвета были резкие и неприятные: светофорный зеленый, бутылочный синий и тусклый ядовито-красный – цвет дешевого клубничного джема. Пол церкви был выложен каменными плитами, длинные скамьи выпачканы чем-то липким и красным, наподобие патоки, низкие двери единственной исповедальни закрывались на защелки, как у сарая.
Из ризницы отец Ангуин с епископом прошли по сводчатому коридору, продуваемому сквозняками, и оказались в северной капелле. Они поглядели по сторонам, впрочем, без всякого толку. В церкви Святого Фомы Аквинского было темно, как в соборе Парижской Богоматери; как и там, невозможность понять, что происходит у дальней стены, рождала смутную тревогу. Своды терялись во мраке, однако вас не оставляло чувство, что они сразу над головой и мало-помалу опускаются – пусть всего лишь на дюйм, – выдавая стремление в один прекрасный зимний день слиться с плитами пола, образовав мерзлый ком каменной кладки с прихожанами посередине.
Церковь представляла собой глухое темное пространство, но кое-где тьма образовывала еще более темные сгустки. То были гипсовые статуи – именно в них сейчас пристально всматривался епископ. Почти перед каждой на грубой металлической стойке, похожей на прутья звериной клетки, горели свечи – тускло, словно болотный газ, мерцая от незаметного, затаившего дыхание ветерка. Да, церковь славилась сквозняками – они преследовали каждого прихожанина, словно дурная репутация, хватали молящихся за ноги, забирались под одежду, как кошки ластятся к людям, которые их не любят. Однако когда церковь пустела, сквозняки затихали, лишь пересвистывались порой над плитами пола, а пламя свечей тянулось к крыше, прямое и тонкое, словно портновская булавка.
– Эти статуи, – промолвил епископ. – У вас есть фонарик?
Отец Ангуин не ответил.
– Тогда ведите меня, – велел епископ. – Начнем отсюда. Не пойму, кто это. Негр?
– Не совсем. Он раскрашен. Почти все статуи раскрашены. Это святой Дунстан. Видите клещи?
– Зачем ему клещи? – рявкнул епископ, выпятив брюхо и хмуро разглядывая статую.
– Дунстан трудился в кузне, и когда дьявол принялся искушать его, святой прищемил ему нос раскаленными клещами.
– Интересно, какие искушения могут одолевать в кузнице? – Епископ всматривался во тьму. – У вас много статуй, больше, чем в любой церкви епархии. Где вы их взяли?
– Это случилось