в бинокль за окрестными горами.
Новых проблесков тот больше не видел, и Мильштейн с подозрением стал осматривать парашют, который уже тащили Муса и опоздавший всего на десять минут загорелый до черноты испанец.
Он приплыл к пляжу на мощном водометном катере, в котором у руля остался его напарник. Катер удерживался плавучим якорем, а от кормы к берегу через натягивающее устройство тянулся тридцатиметровый нейлоновый фал со специальным карабином.
Болховитинов уже переоделся в ярко-желтый – с автоматической поддувкой в случае неудачного приводнения – гидрокостюм и примерялся руками к перекладине, к которой были прикреплены стропы парашюта. Высокая стройная фигура и ниспадавшие на лоб и плечи длинные белокурые волосы делали его похожим на древнего викинга. Стоявший рядом с ним маленький и кривоногий, словно только что сошедший с антисемитского плаката, Мильштейн лишь подчеркивал мужественную красоту Болховитинова.
Семен подозрительно-враждебно осматривал красно-желтый дайкрон парашюта, а его шеф уже готовился взмыть в небо. Даже взгляд стал немного отрешенный, как это и должно, наверное, быть у человека, вознамерившегося через несколько минут вознестись ввысь без каких-либо крыльев и других неэстетичных приспособлений.
Испанец на берегу что-то крикнул испанцу в катере. Тот выбрал якорь и поддал газку. Алеха и Муса, держа парашютную ткань на вытянутых руках, встали строго за Болховитиновым. Шеф пристегнул ремни и, крепко держась за перекладину, по-гагарински крикнул:
– Поехали!
Уже разбегаясь и стараясь как можно сильнее натянуть фал, подмигнул расстроенному Мильштейну.
– Не ссы, Мойша! Парашют патентованный!
И, под вой взревевшего двигателя, взлетел, даже не коснувшись ногами набегавших волн.
Мильштейну не нравилось, когда дорогие ему люди летали как птицы.
Поэтому он, по старой российской привычке, сорвал зло на подчиненных.
– Какого х… расселись? – заорал он на Леху с Мусой, хотя те и не думали садиться. – Наблюдайте за скалами!
Алеха снова схватился за бинокль, Муса тоже стал делать вид, что наблюдает.
Катер тем временем повернул на девяносто градусов и пошел вдоль берега, в сторону Бенидорма. Над ним, на высоте десятиэтажного дома, летел счастливый Болховитинов.
Через четверть часа катер развернется и пойдет обратно. Самое сложное – посадка: можно о песок ободраться, а можно и ноги сломать. «Ничего, парашют патентованный», – повторял ободряющую фразу Мильштейн, как вдруг его внимание привлек световой блик на скале метрах в семистах от пляжа.
– Бинокль! – заорал он Алехе, но тот уже и сам все видел.
– Там снайпер! – сдавленно выдохнул Алеха. – Он целится!
Мильштейн схватился за рацию.
– Блоха, прыгай! Прыгай! – перекошенным ртом орал Семен. – В тебя стреляют!
Рация не отзывалась: несмотря на все просьбы Мильштейна, в небе Болховитинов постоянно ее отключал. Чтобы