Бэзил, – проговорил лорд Генри со странным для него участием в голосе.
И оба вышли из ложи.
Через несколько минут снова вспыхнули огни рампы, занавес поднялся, и началось третье действие. Дориан Грей вернулся на свое место. Он был бледен, на лице его застыло выражение высокомерного равнодушия. Казалось, спектаклю никогда не будет конца. Зал наполовину опустел, люди уходили, топая тяжелыми башмаками и пересмеиваясь. Провал был полный.
Последнее действие шло почти при пустом зале. Наконец занавес опустился. Оставшиеся зрители, расходясь, хихикали или откровенно чертыхались.
Как только спектакль окончился, Дориан Грей бросился за кулисы. Сибилла была одна в своей гримерной. Лицо ее светилось торжеством, глаза ярко блестели, от нее словно исходило сияние. Полураскрытые губы улыбались одной ей ведомой тайне.
Когда вошел Дориан Грей, она с сияющим видом на него посмотрела и радостно воскликнула:
– Боже, как плохо я сегодня играла!
– Просто ужасно! – произнес он в ответ, с недоумением на нее глядя. – Я бы сказал, отвратительно! Может быть, вы заболели? Вы и представить себе не можете, как это выглядело из зала. Если б вы знали, как я страдал!
Девушка не переставала улыбаться.
– Дориан, – она произнесла его имя напевно и протяжно, упиваясь им, словно оно для алых лепестков ее губ было слаще меда. – Дориан, неужели вы не поняли? Но сейчас-то вы уже понимаете, ведь правда?
– Что именно я должен понять? – спросил он с раздражением.
– Причину, почему я так плохо сегодня играла. И почему всегда буду плохо играть. Я никогда уже не смогу играть, как прежде.
Дориан недоуменно пожал плечами.
– Должно быть, вы плохо себя чувствуете. Вам не следовало играть, если вы чувствовали себя нездоровой. Ведь вы попросту опозорились. Моим друзьям было нестерпимо скучно. Да и мне тоже.
Сибилла, казалось, его не слышала. Все ее существо было переполнено счастьем, совершенно преобразившем ее.
– Ах, Дориан! – воскликнула она. – Пока я вас не знала, я жила одной только сценой. Мне казалось, что, лишь играя, я начинаю жить настоящей жизнью. Один день я была Розалиндой, на следующий день – Порцией[54]. Радость Беатриче[55] была моей радостью, страдания Корделии[56] – моими страданиями. Для меня все это было реальностью. Бездарные актеры, что играли со мной, казались мне божествами, грубо размалеванные декорации были тем миром, где я жила. Я не знала никого, кроме призраков, считая их живыми людьми. Но вот пришли вы, мой любимый, и освободили мою душу из плена. Вы мне показали настоящую жизнь. У меня словно открылись глаза. Я увидела всю мишурность, фальшь и нелепость того бутафорского мира, который окружает меня на сцене. Сегодня вечером я впервые увидела, что Ромео стар, безобразен, насурьмлен, что лунный свет в саду не настоящий и сад этот – не сад,