Молчи! Знаю! Сама всё с землёй сравняла, побежала за тобой, как собачонка бездомная. И ведь только собачонкой этой у тебя и была… Разве не так?
Постоялец (поперхнувшись дымом, закашливается.) Ну, ты даёшь…
Мария (встаёт, отходит к окну, водит рукой по стеклу). А вернулась на руины родненькие – такая боль, такая жалость, вина такая… Кинулась в ноженьки, прощенья у благоверного своего попросила. А он и не ругал, не ударил даже, обнял, плачет. Худой такой, одни косточки остались, и говорит: «Это твой дом, как и мой, – наш! И сколько б ты не уходила, я всегда буду здесь ждать тебя, покуда жив, всегда, слышишь?» В общем, вернулась я, а он над дверью уж крюк приспособил и верёвочку крепкую. Сама видела! Подумай, какой грех бы на мне был?! Не пережила б я этого…
Постоялец. Шантажист он у тебя! Слабые, они – все шантажисты. Уж если так испугалась, что ж ты прибежала ко мне в больницу, как угорелая, ведь целый год носа не показывала?
Мария. Не смогла я, прости, не смогла! Позвонили, говорят, – лежит один, еле живой, никто к нему не ходит, и тумбочка у него пустая.
Постоялец. Эх ты, тумбочка… (Ломает сигарету пополам и в два щелчка забрасывает её обломки в дальний угол.)
Мария. А глянула, как лежишь ты на бочку весь изрезанный, опять – сердце долой! Свой ведь, родненький!
Постоялец. Гляди-ка, и сердце у неё, оказывается, есть, «родненький»… Все у тебя родненькие! Чуть не подох тогда, после бегства твоего. Спина отвалилась, а в магазин сходить некому, и до воды не доползти. Три дня песок сахарный из мешка лизал, как знал, возле постели поставил.
Мария. А я и не почувствовала… Подходит и, всхлипнув, прислоняется к его плечу.)
Постоялец. Где уж тебе?! Быт семейный налаживала, очкастого своего жалела да обихаживала, не любишь ты меня!
Мария. Люблю…
Постоялец. А чего ж тогда?
Мария. Не знаю. Видно, так надо было. Подошла минуточка. Показалось мне, что придумал ты меня! Носишься со своей выдумкой, лелеешь её, а я, живая, с правдой ли, с дурью своей – будто в стороне! А ведь такое долго не живет. Разные мы совсем. Отпустил бы ты меня…
П о с т о я л е ц. Лети! Лежу вот – живой, тёплый… А ты всё – отпусти да отпусти! Отпущу, чем жить-то? Не я, сердце-зараза не отпускает! А я бы уж и рад, мука ты моя смертная! (Легко поднимает её над собой, целуя в нос, в уши, в глаза…)
Мария. И не вырваться. Синяки ведь будут!
Постоялец. Вот и хорошо! Пусть все знают – моё!
За окном темнеет.
Мария. Ой, который час? (Тянется за одеждой.)
Постоялец (Потерянно следя за её поспешными движениями, опять закуривает, но тут же гасит бычок в ладони.) Всё!
Мария. Ни минутки не осталось! (Будто оправдываясь, мимоходом чмокает его в нос.) Скоро мой с работы придёт… Не могу его обижать больше, не хочу, чтоб узнал! Как вернулась домой, он ведь опять на работу устроился, один за всех, еле живой, на завод ползает!
Постоялец. Жалко тебе его… А меня не жалко? Я так от тебя ребёночка хотел, тогда ещё, по зиме той…
Мария. Помню.
Постоялец.