английский знает довольно неплохо – и время от времени опять лез ко мне с наушниками, чтобы я шла с ним, связанная этими его дурацкими наушниками, и слушала песню на английском языке.
Гена, например, может легко общаться, одновременно слушая в одном наушнике музыку. Я миллионы раз говорила Гене, что не люблю существовать под музыкальный фон, который у меня в ушах, и что я не люблю песни на английском языке, и тому несколько причин. Я люблю песни на родном языке, это раз, когда понятны все без исключения слова. Два – я принципиально не хочу слушать песни на том языке, на котором разрабатываются планы захвата, уничтожения моей страны, раздела ее на колонии, планы сокращения численности Земли до пятисот миллионов человек, планы третьей и, возможно, последней мировой войны. Кто не знает таких планов – пусть учит английский и читает по-английски. Эта информация не засекречена, она свободна и – что самое удивительное! – мало кого интересует даже в нашей стране. Собака лает, а караван идет вперед, как говорила моя бабушка. Только верблюдов в этом караване становится всё меньше и меньше…
А еще одна причина – я не так хорошо пою, как Гена, но, наверное, гораздо лучше его слышу. Я сольно никогда не пела и не буду. Но я всё слышу. Слышу все ноты – правильно, неправильно спетые. Не просто слышу, а как будто вижу их. Когда нота не дотянута, когда взята рядом, когда она кривая, неровная, некрасивая. И уж тем более, когда она – совсем не та, фальшивая. А во многих американских песнях, которыми наполнен сейчас наш виртуальный мир, в котором я живу так же, как Гена, мелодия такая необязательная, так много опеваний, топтанья вокруг нот, что ты никогда не скажешь – а что надо-то было спеть? Как правильно? Мелодии толком нет, куплеты поются по-разному, поэтому как споешь, так и правильно. И это мучительно, если ты слышишь и видишь весь этот хаос.
Иногда я думаю – сложилась бы жизнь по-другому, я бы, наверное, пошла бы поступать не в МГУ, а в консерваторию, на дирижера. Может быть, еще не поздно? Как только вместить в одну жизнь и музыку, и экологию, и любовь, такую непонятную… С Геной – не любовь, хотя он не пьет, не курит, за другими девочками не бегает, даже не говорит на мате, что большая редкость среди наших студентов. Вообще умеет складно разговаривать. Чисто одевается. Сносно поет. И любит меня. Ну и что? Этого не хватает для настоящей любви.
А Кащей? Вольдемар Лубошкин… Если бы я влюбилась в Вольдемара по-настоящему, я бы называла его Кащеем? А, может, именно поэтому и называю, что в какой-то момент испугалась – вот оно, долгожданное… Но Кащей такой опасный, такой непонятный, такой сложный, непредсказуемый… Гене я верю – ему трудно не поверить, он весь на виду, со всеми своими глупостями и решительными попытками идти на таран и столь же решительными и окончательными «последними словами». А Кащею – нет.
Я увидела, как Кащей, догнавший нашу толпу, разговаривает с девушками в больших платках, спускающихся на грудь и на спину, наверное, из Ирана, и все поглядывает на меня. И от этих взглядов