трактуются. А это, дядь Вась, от 3 до 7 лет… Это уже не 15 суток, по «декабрьскому» указу, это уже уголовка! Ты ж сам подумай, надо было такое учудить, никуда-нибудь, а в правление колхоза, с оружием ворвался, сорвал заседание, секретарша Танька до сих пор, наверное, заикается, материл всех, пургу какую-то гнал про войну и немцев…
Лопатин, прожевавший к тому времени бутерброд, услышав про «войну и немцев» встрепенулся было, но потом слабо махнул рукой, и опустил буйную голову на руки уставился в дощатый, давно не крашенный пол кабинета. А участковый продолжал разнос…
– Тут место происшествия – государственное учреждение, а действия твои – нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, да еще с оружием. Мне, дядя Вася, тебя, отца моего лучшего друга, стыдно вот так отчитывать! Право, как малолетнего придурка, который в клубе на дискотеке по пьяни другому такому же обормоту зуб выбил и стекло в окне разбил… Тебе уже шестой десяток, и я тебя уважаю, как отца родного, но ты сам пойми, перешел ты «красную черту».
Василию, у которого и так кошки на душе скребли, стало совсем погано, он готов был провалиться в преисподнюю вместе со стулом, на котором сидел, прошиб уже холодный пот и стал бил мелкий озноб.
– А виной всему твое последнее время неуемное пьянство. Я, конечно, тут и сам виноват, надо было давно завести мотоцикл и приехать к тебе, твой самогонный аппарат топором изрубить, да забрать, все некогда было. Я понимаю, какие на тебя беды свалились, и с Колей история эта, тетя Вера, земля ей пухом, с ее болезнью. Но будь ты мужиком! Я слышал от Степана Ивановича, дочка на днях на каникулы приезжает. И каково Маше будет узнать, какие ты тут коленца по пьяни выкидываешь? Стыдоба ведь на все село, если не на район!
Лопатин не выдержал и взвыл:
– Все, Сережа, понял я все, замолчи, без ножа режешь! Не позорь ты меня, старика, не могу я больше тебя слушать, уж лучше от трех до семи получить, чем муки такие терпеть! Горохов, видя, что Андреич и правда на грани срыва, не лукавит, а и впрямь проняло его, вышел из-за стола и сел на стул рядом с ним. Приобнял одной рукой за плечи и крепко сжал другой Василию предплечье.
– Ну что ты такое, дядь Вась говоришь, какие три, какие семь, ты же мне, как батя умер, отца заменил, ты мне, не считая Ленки, самый родной человек.
Лопатин уткнулся участковому в плечо и заплакал, вываливая всю скопившуюся тоску и боль в прерывистых фразах, всхлипывая и прерываясь: – Да вот ведь, Сережа, все через задницу… как Колька погиб… Вера умирала, я все надеялся… а потом и вовсе свет не мил стал… Только вот Маша и держит… в давно бы, не будь ее в петлю влез… а теперь и не знаю…»
Сидели они, обнявшись минут десять, Василий постепенно успокаивался, а Сергею самому было жалко до слез этого большого, доброго еще недавно, мужика. Василий действительно заменил ему отца, когда его родной, уехав рыбачить на Михайловские