гармоничнее.
Будимир строчил стихи и поэмы как тот самый паровоз «вперёд лети – в коммуне остановка». Каждую строку он спешил прочитать в первую очередь Хине.
Бывало, завалится оглоблей в её убранный по наисвежайшей парижской моде будуар, встанет в позу трибуна – и ну гудеть паровозным гудком:
Служил Гаврила в пропаганде,
Народ Гаврила вдохновлял.
Хина, в сиреневом пеньюаре от Сен-Лорана, с сиреневой сигарой от Диора в обворожительно оскаленных зубах, на сиреневом пуфе от Параджанова, выгибается балериной и снисходительно кивает в такт, а над её цепкими коготками в это время колдуют маникюрша с педикюршей.
– Ну что ж, актуально, Будик, в тему дня! – взбодрит обольстительница чуткое авторское самолюбие. – Так и продолжай, противный Щеник, на радость нашим Йосику и Анатоль-Васильичу.
Не потому ли воодушевлённый поэт посвящал всё сочинённое только ей – перманентной, как всемирная революция, Музе. Вскоре Москва, а затем и Париж с Берлином стали величать Хину Члек «второй Беатриче». Хотя почему же второй? Она не только ничем не уступала легендарной итальянке по количеству посвящений, но и легко превзошла её по, так сказать, женской части, ибо чувство Данта к Беатриче было всего лишь платоническим. К тому же «сто томов партийных книжек» Будимира Маньяковского по идейности, партийности и прочим литературным критериям нового времени значительно перевешивали незамысловатый и, будем откровенны, исполненный мракобесия однотомник Алигьери.
С Будимиром в дом тройственной четы пришёл вполне заслуженный рахат-лукум. Поэт в творчестве пылал как домна, Стахановым выдавал на-гора рекордные рифмы. Шибающее афродизиаком посвящение Хине Члек заполонило печатные листы, и читатели порой принимали это загадочное звукосочетание за имя автора стихов.
– Я всю свою звонкую силу поэта
Тебе отдаю, бесподобная Кис! —
нараспашку декламировал с эстрады Будимир, невольно приобщая поклонников таланта к домашнему имени своей Музы.
Гонорары из редакционных и издательских касс прямиком текли в объёмистую, тонкой выделки крокодиловую сумочку Хины, делая её содержимое весомей. Йося ещё глубже, всей своей облысевшей от мудрости головой с ушами, уходил в теорию авангардного искусства. А Хина оперативно заваливала верного пажа щепетильными заданиями.
– Щеник! – щебетала она. – Для того, чтобы раздеть даму, надо её для начала одеть. А меня совершенно невозможно раздеть, потому что и снимать-то нечего. Ни тебе порядочной норковой шубки, ни парчовой юбки а-ля мадам Помпадур, ни комплекта шёлковых трусиков «Интимная неделька» от Коко Шанель. Я, натурально, пропадаю. За что мне – мне! – это?
Маньяковский от стыда краснел, как воспетое им на все лады знамя революции, и отправлялся в поэтическое турне куда-нибудь на юга.
Провинциальная публика не везде проявляла сознательность, и поэт, видя полупустой зал, праведно гневался на коснеющего