нарядными арками, почтамт, начинал заколачивать гвоздями все эти субтропические экзоты рано и громоподобно, хотя в доме напротив на это реагировали одни бездельные «здыхи», опять же, Сами, конечно, с заготовленным штабелем таких же ящиков!
Деревянная коробка этого дома «барачного типа» (Нет, нет, не «барочного»!) тоже была словно обхвачена серыми веревками – красавицей глицинией. Ее ствол завивался толстыми нестрашными змейгорынычьими кольцами чуть ли не до печных труб! День и ночь старушка усыпляюще шуршала листьями, в мае изысканно-парфюмерно благоухала водопадом лиловых цветов-подвесков. Именно такими рисовались Вете роковые подвески королевы Анны, добытые героическим д’Артаньяном из-за моря… А здесь, в окне ее высокого второго этажа море наличествовало – громадное и манящее уже с утра, – но по противоположному берегу ходили-бродили одни отсталые капиталистические турки. И никаких тебе влюбленных отдаленных герцогов!
Вечером, когда мать, утомленная грызней с коммунальными соседками, а больше избыточным, на две ставки, лечением санаторных больных – что саму ее, крупную, тяжело дышащую, крутую, взрывную, лечить надобно, Вете открылось довольно рано… Так вот, когда матушка бросалась в койку, завалив ухо твердокаменной подушкой, Вета скоренько бросалась на веранду. Вылезала из окна по глициниевым извивам и неслась к летнему кинотеатру! Где, сидя на кипарисе в кругу несостоятельных киноманов всех возрастов – билет стоил аж двадцать копеек, только на первые два ряда десять, – досматривала очередную… Ну, как правило, love story, хотя словами такими никто тогда не бросался, в ходу были иные зарубежные фразы типа «хенде хох, фашист!»
Именно так приветствовала однажды Вета рыженького здыха-целинника Леника, который каждое лето с родителями обретался на такой же веранде у соседей. Это называлось «снимать коечку». «Снимать девочку» умели и в те времена ребята постарше, но именовалось это тоже по-другому. Только, конечно, Леник средь бела дня забрался к ней по глицинии не потому совсем… Да просто так забрался, но Вета все равно разъярилась:
– Что, на своей целине тоже по чужим окнам шастаешь?
– Вообще-то по происхождению я москвич, сечешь? Романтик, как мои предки. Вот захотелось им взять необыкновенную высоту в жизни…
– Ага, и понесло их в степь за высотой, ничего себе. Идиотизм полный, в Москве ведь все-все! МГУ, например!
Со второго класса Вета почти единолично выпускала классную стенгазету, у которой лишь название менялось с годами. («Колючка» стала «Кактусом», потом, с полетами космонавтов «Нашим космосом», а далее, совсем уж возвышенно, – «Алым парусом».) Естественно, мечтала стать журналисткой, и потому все родные снеговые вершины, уж не говоря про какую-то плоскую степь, ей застил горделивый небоскреб на Ленинских горах…
Леник ничего этого не знал, оскорбился за родителей и потому стал злобно пихаться и валить Вету на ее продавленный диванчик. И вдруг поцеловал в уголок глаза… скорее, в нос!
Никогда, между прочим, никаких больше нежностей между ними не