строит гримасы, а нам, живым и настоящим, об его маски, как о стенку горох! Зрители это любят, но я не собираюсь аплодировать этому шоу!»
– Да, но зато нервы покойны. Не заметила?
Паб даже в ночные час не бывает пустым. Вот и сейчас с кипой бумаг, мелкими, легкими, робкими и нерешительными шагами затрусил кролик по имени Черничка, поэт и главный романтик паба. Звук от его лапок глухо раздавался, ударяясь о пол и тотчас же таял, как таят круги от брошенного в воду камня. У него белых мех с черными пятнами по бокам и вокруг глаз, темные хвост и уши. Проходя мимо сцены, он с восхищением смотрит на Доггера, радостно улыбнувшись ему внутри себя. Но что-то вдруг омрачает его настроение и с некоторой долей волнения кролик застенчиво замечает:
– О нет, Доггер! У тебя ирокез вот-вот отклеится.
– Быть того не может! Мать моя анархия! Карьера…рухнула! Звезда померкла! Скажите всем, что шоу не будет! – тотчас же забыты слова о спокойных нервах. Паника накрывает панк-рокера огромной волной, унося его в свой омут. Он суетливо бегает по сцене, добавляя к быстрому стуку лап о пол нелепые вскрикивания.
– Успокойся, сегодня у тебя нет концертов. – сочувствующе успокаивает Черничка. Он уже успел пожалеть о сказанных невзначай словах, проклиная свою неосторожность.
– Глупый! Как ты не понимаешь всю глубину моего провала! Их же потому и нет! Занавес закрылся, а я прогорел! Все, скажите прессе, что я уйду со сцены в скорбном молчании! И не нужно слез!
Артист никогда не прощает себе публичного позора на глазах у публики, и пусть даже зал не полон. Доггер предпочитает уйти как можно скорее, переживая свое фиаско в одиночестве. Сцена пустеет.
– А я-то думал, что на этой сцене все настоящее… И ирокез тоже, – разочарованно вздыхает Черничка.
– Я когда-то тоже так думала. Будто все вокруг истинное, подлинное, незапятнанное. А потом только выяснилось, что жизнь – кривое зеркало, где грязное может быть чище чистого, черное – белее белого, – обреченно подводит итог Джейн, поставив точку в разговоре.
Глава 3. При Луне
Рыжий огонек горящей свечи освещает страницы книги Данте «Божественная комедия», полной рукописных заметок и карандашных подчеркиваний. Видимо, ее читатель – поэт или писатель, который черпает в книге вдохновение. На столе рядом с книгой страшный бардак, свойственный всем творческим натурам. В одну кучу свалены листы бумаги, в открытую чернильницу воткнуто растрепанное очиненное перо рябчика. Пепельница в виде черепа призывает помнить о вреде табака, но тут же лежат открытые пачки недокуренных сигарет, а венчает этот разгром дешевенькая деревянная и расписанная акрилом фигурка шута, с чьего лица не сходит озорная улыбка. Похоже, что хозяин подвержен неожиданным наплывам вдохновения, в пору которых он готов исписывать лист за листом, но после волны эйфории наступает резкий спад и работа снова останавливается до неопределенной поры. Тот, кто живет в этой комнате украсил стену портретом Владимира Маяковского, написав под ней красной краской: «Нате!». А еще ниже, уже черной краской, добавил: «панки