прогрессии! – злостно отвечает Глэйз, зная слабости брата.
– И как я тогда должен работать? Это мое вдохновение, между прочим. От тебя-то поддержки не дождешься. А у меня каждый день новый образ, где брать силы? Я каждым нервом работаю, себя на кусочки рву, чтобы зритель угрюмый подошел, взял кусочек меня и проглотил! Если я буду работать на сцене без пыла, азарта, без жгучего неистовства – то тогда зачем мне вообще петь? Для чего? Нет, для кого?! Я страдаю на сцене от удушья, отдавая весь воздух зрителю. Я насыщаюсь творчеством. И реальность не может меня уничтожить, покуда я играю. Дикий азарт бьёт меня по голове, я горю сгорая, ради оваций и криков браво, воплей и гиканий. Я художник, актер, лицедей… король! Доколе?! Навсегда!
– Все о себе. И король, и лицедей… Только мы потом страдаем, откачивая тебя после твоего «вдохновения», не зная, что делать, – измученным бессонными ночами и братом паяцем сцены отвечает медик теоретик.
– Так я тебя учу. Спасибо должен говорить. Тебе по профилю. Все для братца. Или ты у нас только диагнозами обзываешься? Как ты меня там вчера обрисовал?
– Истероид… – с улыбкой блаженства говорит Глэйз, вскочив на свой конек. – И это не диагноз.
– А я, я кто? – живо интересуется Черничка, пытаясь хоть в этот раз удовлетворить любопытство.
– Че мы тебе, ходячие иллюстрации из твоих книжек?
– Мне интересно узнать свою душевную организацию, – вступается кролик.
– Узнавай-узнавай, подальше от меня только, – недовольно замечает Доггер, стремясь прочитать хоть строчку из открытого романа.
Черничка берет Глэйза за его дружественную лапу и со вздохом заканчивает спор на грани ссоры:
– Пойдем. Расскажешь мне про меня еще, а я поищу у себя свечу. Кажется, у меня что-то оставалось. Если не найдем, то сделаем из огарков. Это интересный процесс. Я один раз сделал, а потом сам раскрасил.
Доггер уже начал читать, но он не может удержаться от очередной остроты:
– Как? В цветочек?
– Строчками из своих стихов! – доносится из коридора.
Глава 4. Происшествие в фургончике отшельника
Даже в глубине густых лесов есть жизнь. Возможно, она там развивается даже интереснее, активнее и полнее чем в городах. Посреди одной такой непроходимой, совершенно дикой чащи стоит деревянный фургончик с разбитыми колесами, вросшими во мшистую землю. Из окошек тускло горит свет от парочки восковых свечей и несчастных светлячков, посаженных в банку. Фургон наполнен старинными пожелтевшими и рассыпающимися от времени книгами, огромными кожаными фолиантами, чертежами на пергаменте и папирусах. Эти чертежи, выполненные от руки углем, представляют собой ряд формул, анатомических исследований, занесенных в таблицы и схемы. По одному такому эскизу создается летательный аппарат из сухих веток и тростника, подвешенный к потолку. К дощатым стенам жилища намертво прибиты рукописные таблички с цитатами на латыни: «Contra spem spero»6, Doctrina