настаивал на том, чтоб капитан Тиберий все это время держал Диомедова сына под замком – не то, дескать, в беспристрастности серамского суда могут возникнуть сомнения.
Случившееся со вторым миссионером потрясло Ульдиссиана до утраты дара речи. Согласно тому, что рассказал ему позже бессменный начальник деревенской стражи, посланник Собора был найден лежащим на спине, с лицом, искаженным «всепоглощающим», как позволил себе выразиться Тиберий, ужасом, а из груди его торчал нож крестьянина, деревянную рукоять коего Ульдиссиан украсил собственной меткой.
По сравнению с телом, обнаруженным им самим, второе осталось почти нетронутым, но преступление от этого менее страшным не становилось. Правду сказать, трагедий с таким множеством жертв в деревне не помнили со времен прихода чумы… той самой чумы, что свела в гроб родных Ульдиссиана.
Серентия, навещавшая его каждый день, всякий раз передавала узнику слова ободрения от многих других – от тех, кто не мог его навестить. Все знавшие его были согласны: Ульдиссиан совершенно ни в чем не виноват, а одному из рискнувших предположить обратное Ахилий уже успел подбить глаз.
Сидя на лавке, подпирая ладонями подбородок, Ульдиссиан размышлял, но не о себе – о Лилии. С тех пор, как его посадили за решетку, аристократка не заглянула к нему ни разу, да он на это и не рассчитывал. Напротив, крестьянин надеялся, что она и впредь будет держаться в стороне, не то и ее, чего доброго, втянут в это безумие. «Скоро, скоро», – уверял он себя самого. Скоро его отпустят, и тогда они смогут встретиться снова.
Если, конечно, она вправду останется в Сераме…
Мысли о том, что аристократки ему больше никогда не увидеть, распаляли и без того едва сдерживаемое нетерпение еще сильнее. Казалось, вся его жизнь обернулась каким-то кошмарным сном. Подобного Ульдиссиан не чувствовал даже после смерти родных, но теперь память о них тоже прибавила тяжести жуткому, непосильному грузу, свалившемуся на его плечи.
В который уж раз ему чудилось, будто стены крохотной камеры придвигаются ближе и ближе! Родившийся и выросший на ферме, Ульдиссиан в жизни не знал, что такое неволя. Когда умерла мать, он убежал в поля и завопил от нестерпимой муки, зная, что никто, кроме брата, его не услышит.
«Выбраться бы отсюда… выбраться бы отсюда…»
Эти слова звучали в голове без умолку и с каждым повторением будто бы набухали, обретали все больший вес. Не в силах смириться с замком и решеткой, Ульдиссиан не сводил мутного взгляда с двери. Что ж он – скотина, чтобы в загон его запирать? Ну нет, он…
Что-то негромко заскрипело и щелкнуло.
Дверь камеры с металлическим скрежетом приотворилась.
Изумленный, Ульдиссиан немедля отпрянул к дальней стене. Дверь на его глазах распахнулась настежь, лязгнув о прутья решетки, отгораживавшей камеру от коридора.
Путь к свободе оказался открыт нараспашку, однако Ульдиссиан не сделал ни шагу вперед. Крестьянин не понимал, что произошло,