Почему?
Пытаешься представить, но внутри пробуждается первобытный ужас и отдаёт команду – беги!
И ты бежишь, бежишь изо всех сил, задыхаешься, но бежишь, потому что там… война.
Война – это детские воспоминания о фильмах, где фашисты сгоняют деревенских жителей – баб, стариков, детей – в избу и поджигают…
Это не страшно – это не поддаётся разумению…
Бежать! К бабуле! Спрятаться. Зарыться в колени головой, чтобы перед глазами темнота, и не слышать ничего. Почувствовать ласковые руки, родной горьковатый запах и обменять первое горе и страх на любовь.
Успокаивающий бабушкин голос мерно журчит над головой: «Не надо плакать, заюшка, деда же воевал. Живой остался. Герой!»
Слушать про деда не страшно. На героя он не похож. Герои они такие – большие, сердитые, важные. А дедка – он смешной! Зимой и летом в телогрейке и в валенках. Всё отличие – летом телогрейка расстёгнута и без рукавов, а валенки короткие. Ещё у него ремень. Широкий. Кожаный. С большущей медной бляхой. Он её мелом чистит, чтобы блестела. А пальцы у него жёлтые от табака.
И у него мёд. Много. В трёхлитровых банках. Под кроватью. Прибежишь к нему, приластишься – он непременно откроет и в тарелку нальёт. Неспешно так. Смотришь, как тянется вязкая золотая струя, и слюнки сглатываешь. Но торопить нельзя, он этого не любит. Потом хлеба ломоть отрежет.
Хлеб простой чёрный, а пахнет…
– Деда, расскажи про войну? – прошу, вылизав тарелку до блеска. А он смотрит хитро так, прищурив глаз.
– Про какую? Как Иван-царевич с колбасой воевал?
Ох, как любопытно! Неужели с колбасой воевать можно?!
Но перед глазами снова возникает образ дядек в чёрной форме… И солнечный летний день тускнеет.
– Про настоящую.
Дедка уже не смеётся.
– Тебе зачем?
Что тут ответить? Хочется, чтобы прогнали тревогу, что поселилась внутри, хочется почувствовать себя в безопасности.
Впервые взрослые не могут дать этого. Всё потому, что могут прийти те – другие, страшные…
Я вдруг узнала, что есть сила, с которой не совладать ни бабушке, ни деду, и это невыносимо жутко.
Пожимаю плечами, не в силах объяснить.
– То-то же, – кивает головой дед. Почему-то сегодня он не понимает меня, как обычно, с полуслова, и глаза его, цвета летней дождевой тучи, смотрят куда-то вдаль.
– Беги, играй! – треплет на прощание по голове.
Иду, но не играть, а к Бранко. Это мой закадычный друг – козёл. Большой – дедке выше пояса. Дедка говорит, что он пельменный или племянный…
Главное, он сильный. Чужие его боятся.
Своих он не бодает – только ластится, подставляя чёрную кудрявую голову, чтобы почесали. А так любого забодать может. Только соседа не стал, когда тот вышел на улицу в цветастом женском халате, встал на четвереньки и потребовал: «Ну, давай! Бодай!».
Бранко не испугался. Потому что Бранко умный. Посмотрел на соседа задумчиво так, понял что-то и пошёл травку щипать.
На улице жара. Солнце высоко-высоко, блестит нестерпимо. Пахнет пылью, перегретым деревом и давно скошенной травой.
У Бранко в загоне темно, прохладно. Его почти не видно, он лежит на подстилке, смотрит озадаченно, будто спрашивает: «Зачем пожаловала?».
Нюхает руки – от них пахнет хлебом. Ноздри у него мягкие, нежные, как брюшко у котёнка, смешно дрожат, а язык длинный розовый. Бранко самый красивый козёл в деревне. Его все знают. Когда дедка водит его в гости к другим козам, все расступаются. Смотрят уважительно. А старенькие бабушки крестятся.
Такого здоровенного козла ни у кого в деревне нет. А ещё он спокойный. Ни собаки, ни люди его напугать не могут. Стоит только прижаться к его боку, как страх уходит, и глаза сами собой слипаются.
– Вот где она! – слышу сквозь дрёму знакомые голоса.
– Уморилась! – вздыхает бабушка. – Неси её домой.
Неспешное покачивание в такт дедкиным шагам убаюкивает. И я снова засыпаю.
Во сне мне не страшно. Во сне я самый-самый большой и сильный рыцарь – в блестящих доспехах, с копьём и щитом.
Я еду верхом на Бранко. Он разбегается и бодает всех этих злых дядек в чёрной форме, так сильно, что они падают на землю и кричат: «Инопланетяне! Аллес! Капут!».
Так было в детстве. И мало что изменилось.
При мысли о войне губы непроизвольно шепчут: «Спаси и сохрани».
О друге
Он был большой и страшный. Страшный настолько, что его побаивались даже сельские мужики, чего уж тут говорить о малявке, которая впервые оказалась в деревне.
Я и боялась: мучительно и самозабвенно, даже имя его – Грозный! – внушало трепет. Как не бояться псины, что может спокойно перемахнуть через забор выше дедушки? Даже жил он не в будке, а на сарае, откуда зорко и хмуро