диагонали, вглядываясь больше в картинки, чем в текст. Двадцать две истории рассказывали о двадцати двух ключах, ключи возвращали героя домой, в детство, из зимы – в лето. «Каждый камень мостовой, каждое окно пробуждало воспоминания», – прочел Феликс подпись под картинкой, на которой по сумеречному городу бежал кот-оборотень, а каждый дом смотрел ему вслед и каждый камень имел собственный облик.
Феликс внезапно почувствовал, что он тоже хочет знать эти камни по именам, слышать ворчание книг в пустых библиотечных залах, знать, о чем сплетничают розы за зелеными стенами лабиринта. Что даже по тайным городским тропам он до сих пор ходил туристом, тем, кто приходит всегда не вовремя и не видит того, что не описано в его путеводителе, даже если этот путеводитель – книга, купленная за сон. Что он хочет понимать, а не думать, что понимает.
– То, что есть, и то, что есть на самом деле, – сказал он вслух.
Феликс расплатился за кофе и отнес шиншилла в свой номер. Книгу он оставил на кровати. Карту тоже не стал брать. Выйдя из гостиницы, он пересек Черный мост, поднялся на холм с замком, перешел через площадь и вышел к двойной арке ворот. У ворот, сунув руки в карманы куртки, сидела художница и жмурилась на осеннее солнце. У нее на коленях дремал черный кот, – точно такой, как на картинке в книжке.
Феликс подошел к ней.
– Здравствуй, – сказал он.
– Привет, – отозвалась та. – Какие новости?
Феликс снял куртку и, стыдясь пафосности собственного жеста, стянул к локтю левый рукав свитера и закатал манжет рубашки.
– Я пришел заплатить за вход, – сказал он.
Страница рукописи в день
Я вспоминаю все квартиры, в которых жил, как, бывает, вспоминают женщин. Эта смеялась так, будто в ней жил солнечный зайчик, та была немного мрачновата и строга, как монахиня, зато ее кухня всегда была полна изумительных запахов, окна можно было не мыть никогда, а одежда в шкафу лежала так, что никакого утюга не нужно. Еще одна, в далеком детстве, вспоминалась мне старухой, может быть, и бабушкой, но время от времени забывающей, что я – ее внук. Она бывала уютной особенным пожилым уютом, но бывала и чужой и страшной, с резким запахом лекарств и привкусом пыльной взвеси.
– Скажите, пожалуйста, вы писатель?
Я обернулся. Надо же, так увлекся, что не заметил, как мой текст читают через плечо. Вообще-то, когда я сажусь писать в кафе, я стараюсь устроиться так, чтобы в экран невозможно было подсмотреть. Но сегодня с утра за столиками на улице не было вообще никого, и я сел как попало, лишь бы экран не бликовал. И не заметил, как ко мне подсел этот дедок. Вопрос он задал очень вежливо, почти церемонно, и, когда я на него обернулся, разглядывал меня, а не экран моего лаптопа. Писал я по-русски, и вопрос, заданный мне, прозвучал тоже по-русски, хотя и с небольшим акцентом – ударение на первый слог и растянутые гласные. Но я уже привык к тому, что старшее поколение Праги почти поголовно очень хорошо знает русский язык. Поэтому