вокруг себя. Качались на декабрьском ветру ветки старых институтских лип, о чем-то пел за окнами сырой, стылый ветер. Мадам Рощина подумала, что в столице, поди, уже и снег идет не первый день. В классе было не то чтобы очень уютно, но вполне мило. Классная дама поправила ажурную шаль и вернулась к воспитанницам.
– Ну что ж, извольте. Я расскажу вам о своем дне. А вы уж сами решайте, насколько похож он на ваш. В шесть часов утра, независимо от времени года, большой колокол на дворе возвещал о том, что пора вставать, вслед за этим раздавался звон у самых дверей дортуара, напоминавший о том же. Мы, институтки, неизменно вставали в шесть, исключение допускалось лишь для слабых и бледных, этим счастливицам дозволялось спать до восьми часов. Несмотря на трезвон колокольчиков в руках пепиньерок и классных дам, большинство спало так крепко, что потревожить наш сон не могла даже пушечная канонада. Обязанность поднимать заспавшихся воспитанниц выполняла дортуарная горничная. Она обходила все кровати, толкая, убеждая, а с наиболее сонных стаскивала одеяла. «Вставайте, медамочка, вставайте», – раз за разом повторяла она до тех пор, пока ее увещевания не достигали наших ушей.
Первой не выдержала Тамара Накашидзе – она расхохоталась слишком громко, почти непристойно громко.
– О да, это более чем похоже на наше утро…. Вот только наша горничная чаще говорит «лентяйки» и «лежебоки», чем «медам» или «мадемуазель».
Мадам Рощина усмехнулась – хорошо, что эта горничная не употребляет словечек покрепче. В стенах института бранному слову никогда не было места – с первых дней девиц растили подобно оранжерейным цветам. Когда она поступила в маленький класс, еще живы были воспоминания о применявшихся наказаниях, плетях, тычках. Однако Мария Павловна Леонтьева, начальница Смольного на протяжении почти сорока лет, устранила все и всяческие меры физического воздействия – классная дама, да и ее превосходительство Maman могли только отчитать непослушную ученицу и упомянуть ее имя в вечернем рапорте. Но и подобное упоминание не следовало делать облыжно – госпожа Леонтьева на следующее утро обязательно беседовала с маленькой виновницей и, ежели не находила в ее деяниях «преступления», ей приписываемого, жестоко отчитывала классную даму. Так к концу своих долгих лет Леонтьевой удалось добиться почти невозможного – отсутствия ложных обвинений и относительной правдивости начальствующих дам.
– Ну вот, медам… Как только нашей Лукерье удавалось всех нас разбудить, по всему дортуару подымался настоящий многоголосый стон. Охи, вздохи, жалобы, причитания. «Несчастные мы душеньки! Бедные мы! Господи, да когда же этому конец наступит? Когда же выпуск?..» – неслось со всех сторон. Подобная сцена ежедневно повторялась почти слово в слово все годы моего пребывания в институте. Мы так и не смогли привыкнуть вставать рано, не научились просыпаться от трезвона многочисленных колокольчиков, и никогда не раздавалось столько жалоб на судьбу и столько страстных пожеланий выбраться из институтских стен, как по утрам. Все остальные невзгоды институтской