.

ала по коридору маленькая дочка хозяина квартиры. Я никогда не видела его обители, но предполагала, что коридор достаточно широк, так что девочка наверняка ездила по нему на велосипедике.

      Вдруг за надежной дверью раздался грохот. Я отскочила к лифту. Вместе со мной отскочили мои иллюзии и попятились в угол, к мусоропроводу.

      Ступор длился недолго: нельзя было тратить силы на эмоции. Ведь я намеревалась еще спуститься вниз, чтобы поставить перед этой дверью настоящую, свежую, перебинтованную бечевкой елку, которая, уткнувшись сейчас в угол подъезда, дожидалась своего новогоднего часа, никем не охраняемая. Дверь – на века, а елка моя – на несколько дней, пока не начнет осыпаться. Ну, ладно, куда ее? – у меня в комнате на девяти метрах не поместится. Кроме того, это святое, подарок его детям, я так решила. Можно, конечно, себе оставить. Но я считала, что Новый Год, проведенный в одиночестве, не украсит даже эта зелененькая елочка.

      Было 31 декабря – праздничное, сверкающее, суматошное число. Накануне он позвонил:

      – Послушай, ты не могла бы где-нибудь достать елку?

      – Я?!

      – Попробуй! У тебя получится.

      В его красивом, навсегда родном голосе не было ничего от просьбы – он знал, что я для него костьми лягу. Но для этого нужно было 31-го рано утром встать и помчаться в неизвестном направлении, потому как елочные базары уже прекратили свое существование.

      – Ну, так как, попробуешь? Я днем позвоню, заберу елочку. Заодно шампанского выпьем? Соскучился по тебе, солнышко!

      – Ладно, поищу свою пилу. А большую елку надо?

      – Ты прелесть! С тебя ростом, плюс-минус.

      С меня ростом – это сто шестьдесят пять сантиметров, глаза зеленые, волосы темно-русые.

      Когда весной его старшей дочке понадобились кроссовки – предмет тотального дефицита, он озабоченно сказал об этом мне, не зная, что под креслом, на котором он сидит, лежат в коробке новенькие, синие с белым, импортные кроссовки – подарок мне от родителей в день Восьмого марта.

      Я заварила тебе чай

      И остудила в нем тревоги.

      Пока ты был ко мне в дороге,

      Мешала ложечкой печаль,

      Шептала, добавляя мед,

      Как будто заварила зелье:

      Побудь со мной до воскресенья!

      А если в сторону ведёт –

      Тебя, царящего во мне,

      Ты не спеши свой трон оставить:

      Кто будет так монарха славить

      И чествовать на стороне?

      Кто будет чашу подносить

      С божественным напитком терпким

      И кто захочет жизнь коверкать,

      Любя тебя – Всея Руси.

      – Меня никто так не любил, – сказал он растроганно, поставив чашку на стол. Я верила и не верила – свидетелей истории не существовало: мы были одни в целом мире. Я дочитала стихи до конца, глядя под кресло. Там лежали кроссовки, которые было решено отдать его дочке.

      – Какой размер? – спросила я, заранее зная – грядет счастливое совпадение.

      – Тридцать семь. Если с носком, то тридцать семь с половиной. Я ей в июле из Америки привезу, но она сейчас просит. А почему ты спрашиваешь?

      Если я могла отдать ему свою жизнь, то уж кроссовки его дочке – тем более. В тот вечер я промолчала, а спустя несколько дней, в день его рождения, на служебном входе в театр, где он играл, ему передали сверток. От меня, но анонимно. Еще в детстве мама приучила меня к мысли, что дарить подарки приятнее, чем получать. Я много раз в этом убеждалась, но лишний раз не помешал бы, потому что это действительно приятно. Особенно, когда угадываешь желание именинника. А уж если знаешь про желание наверняка!

      С утра я ждала звонка, желая удостовериться в бесспорной маминой правоте и в своем невеликом двадцати трехлетнем опыте. Переживала, что кроссовки не подойдут – тогда не получится ни ему подарка, ни радости дочке.

      Звонок всколыхнул застоявшийся воздух ожидания к вечеру, когда предвкушения радости выбились из сил.

      – Дочка так рада! Да, подошли! Море восторга. Ты удивительная, добрая, стихи у тебя замечательные! Спасибо тебе! Нет, не заеду. Ну, хорошо, на десять минут попробую.

      Чай заваривался, как колдовское зелье. Мята добавлялась в меру. Меда – чуть-чуть, чтобы не сбить густой запах и вкус трав. А потом – часы ожидания над остывающим «зельем». Я вдохновляла себя побегами на кухню, каждые полчаса разогревая чайник – не холодным же поить. Каждый проходящий по лестничной клетке удостаивался моего сиюсекундного внимания. Но замирания у двери разочаровывали, равно как и выглядывания в окно.

      Ещё рано. Вот кончается третий акт. Он должен выйти на поклон – у него главная роль. Еще только разгримировывается, переодевается. И сейчас рано – ведь может он заехать куда-то по делу? У народного артиста их наверняка – уйма.

      Оделась, как невеста – в белое. Продумала детали и принялась за уборку. Волнение нарушило последовательность подготовки, и я в белом одеянии