чащу, уже золотит верхушки кедров и дубов… Вон прыгает опять с ветки на ветку шалунья белка… Спускается… Вот бы поймать!..
И Сибирочка бросается вдогонку за пушистым зверьком. А белка не боится девочки, не бежит от нее… Она словно поджидает ее, и, чуть только приблизилась к ней Сибирочка, – скок! – и белка очутилась у нее на плече. Вскочила и впилась неожиданно острыми зубками в плечо испуганной девочки.
«У-у, сердитая белочка! Зачем ты кусаешь меня? – негодует Сибирочка на зверька. – Ой, пусти, больно же, больно мне!»
Но белка и ухом не ведет. Ее зубы впиваются все глубже, все сильнее в плечо Сибирочки.
– Больно, больно, – уже кричит в голос дитя, – пусти! Пусти меня!
И просыпается, измученная тревожным сном. Плечо нестерпимо ноет, но не от укуса. Нет! Сильные, крепкие, как железные когти, пальцы впились в него. Страшный сердитый старик стоит над ней и, больно схватив за плечо, теребит изо всех сил.
– Встанешь ли ты наконец, лентяйка! Сколько времени не могу добудиться. Ишь, разоспалась, как барыня!.. Вставай сейчас же! – кричал он хриплым голосом.
Сибирочка вскочила на ноги, не понимая, где она и что с ней произошло. Но мало-помалу она пришла в себя и вспомнила все: и дедушку, обмершего на снегу, и страшных мохнатых людей, и все то, что приключилось с ней вчерашним днем и вечером в тайге. Ей стало жутко и тоскливо.
– Где мой дедушка? Куда вы дели моего дедушку? – громко плача, крикнула она.
– Молчать!.. – прогремел над ней свирепый голос. – Если ты не замолчишь сейчас же, я…
Тут глаза старика так злобно сверкнули из-под нависших бровей, что Сибирочка вздрогнула и замолчала.
Увидев, что девочка замерла от ужаса, старик понизил голос и сказал:
– Мы сейчас уйдем на работу, а ты приготовь нам поесть. Вот там крупа и соль в горшочках… Хлеб найдешь в ящике стола. Дичи нет под рукой. Дичь будем есть завтра, а пока сваришь нам кашу, да получше за ней смотри, не то быть тебе наказанной… А про дедку забудь… Дедка помер… Мы его схоронили в лесу. К дедке тебе уж больше не воротиться, как ты ни реви… Я тебя оставлю у нас в лесной норе. Ты будешь нам стряпать, стирать, убирать избу, а то и еще как поработаешь на нас… Гляди же, чтоб ни крику, ни реву не было слышно. Как звать-то тебя?
– Сибирочкой! – всхлипывая, прошептала девочка, пораженная вестью о смерти деда.
– Диковинно что-то! – захохотал старик.
– Дедушка так звал меня, – ответила девочка.
– Ну, а имя-то есть у тебя христианское? – спросил опять старик.
– Имя мое Шура, только дедушка никогда меня так не называл, – еще тише сквозь слезы сказала она.
– Ну, ладно! Шурка так Шурка! Так и будем звать. Ну, так помни же, Шурка, чтобы, как солнышко поднялось, значит, была бы у меня каша да щи разогреты вот в том котелке! Да чтобы слез не было, а не то живо плеткой осушу!.. Эй, сынки, марш на работу, нечего прохлаждаться, не праздник нынче! – приоткрыв дверь из боковушки в горницу, крикнул старик, обращаясь к сыновьям.
– Идем, батюшка! – отозвались ему