по городу, с его, Ашота, ролью мужа, отдающим за деньги Нияру тем же, по сути, пассажирам или пешеходам, но с тем лишь ужасным отличием, что без их низменного желания его жены у их семьи нет никакого будущего и настоящего. Теперь только прошлая семейная жизнь Ашота осталась чистой от совокуплений этого быдла с его любимой и единственной на всю жизнь Ниярой.
Автобус плыл от пристани к пристани, словно спасательный катер. И на каждой остановке его ждали люди, для которых он был последней надеждой на спасение, и, увы, многие даже, несмотря на то что неслись наперерез, все равно не успевали и обрушивали свою ругань ему вслед. Странно, думал Гаджи, неужели эти люди вполне серьезно считают, что если они опоздают всего на один автобус, то произойдет что-то непоправимое и очень страшное. Какое же огромное значение надо придавать собственной личности в обществе, чтобы начинать день в таком нечеловеческом напряжении. Понятно, если это был бы, допустим, пожарный автобус, а все пассажиры пожарниками, спешащими на пожар, тогда другое дело: от них зависит жизнь, жизнь многих людей или даже пусть одна, но все равно жизнь, и она стоит того, чтобы спешить за нее бороться. Но все пассажиры ведь не могли быть пожарниками или врачами. Просто они были москвичами. И этот костюм столичной жизни, скроенный по определенным лекалам поведения, скорее обезличивал человека, чем подчеркивал его индивидуальность, не столько выделял из толпы, сколько растворял в ней. В этом слиянии чувствовалась огромная сила биомассы, которая, воспитанная на собственных, присущих только ей принципах, готова была сокрушить все и вся, что противоречит им. И Гаджи вдруг понял, что противостоять этому чудовищу невозможно, но есть шанс стать ему другом или даже братом и через Нарги, приносящей в жертву их любовь, породниться с этим монстром и, возможно, стать частью его, обретая чужую силу и власть.
– Чертов придурок, Юрец-тупец, – сквозь зубы прошипел Ашот, причаливая к очередной остановке, – тоже мой ученик, ублюдок полный, думает, если он племянник уважаемого Андрея Александровича, то ему позволено прогуливать работу и учиться кое-как, а потом вот такие блатные недоумки за руль садятся и от них одни неприятности на дорогах. Ни себя не берегут, ни других и дурят, широко дурят во всю русскую душу. Не, в нашем народе таких скотов не встретишь, а здесь яблоку упасть негде – на каждой остановке. – И Ашот метнул злобный взгляд в сторону парня, стоящего чуть поодаль от очереди на посадку.
Это был юноша примерно возраста Гаджи, в пятнистом полувоенном трикотаже и высоких черных ботинках, зашнурованных до половины голени. Из расстегнутой почти до живота молнии выглядывало хилое бледное тело городского жителя. Длинные засаленные волосы были собраны в жидкий хвостик, голова запрокинута кверху, щуплые пальцы цепко сжимали над ней жестяную банку, что создавало впечатление, будто он не допивает какую-то дрянь в виде слабоалкогольного коктейля, а стоит