И стоит, приложив охапку рубашек брата к груди. А тот, чуть подняв подбородок, спокойно смотрит с фотографии вниз – в стоящую на столе олимпийскую коробку.
Богдан спускается с крыльца. Идущий за ним Андрей шепотом говорит мне на ухо:
– У него никогда не было ноги. Во время родов он получил травму, ногу сразу ампутировали.
Во дворе Богдан подставляет под отсутствующую ногу костыль, разводит в сторону руки и снова спрашивает:
– Я – фашист? Я? Фашист? Нет, скажите, я – фашист? Я – фашист? – Этот вопрос он повторяет раз десять, а солнце поблескивает на его золотом зубе, потому что в конце концов Богдан смеется над своими словами, как смеются над веселой шуткой.
Под желтым потолком горит лампа. Воздух за открытой дверью быстро темнеет. Два окна завешаны короткими красными занавесками, сидящими на резинке. У стены, противоположной входу, стоит стол, накрытый белой скатертью. На нем вазочка с первыми весенними цветами. На лавках перед столом молча сидят мужчины и женщины – жители села Унятичи. Они собрались в сельском клубе, узнав, что в село приехал русский журналист. Сложив руки перед собой, они, пока молча и с осуждением, смотрят на меня, сидящую за столом.
– Чтобы мы могли с вами общаться, мы специально перейдем на русский, – встает крупный пожилой мужчина, имеющий вид дотошного российского пенсионера. – Меня Олегом Петровичем зовут. У меня такой интересный вопрос – почему, если я разговариваю на украинском, я получаюсь фашистом и бандеровцем? А если вы – по-русски, то вы – не фашист? – помяв в корявых пальцах мягкую кепку, Олег Петрович с облегчением садится, показывая, что вопрос его, скорее, был высказыванием и ответа не подразумевал.
– У нас – сто человек погибших на Майдане, – начинает женщина с аккуратно уложенными светлыми волосами, сидящая в первом ряду. – Мы потеряли много людей. У меня муж и сын стояли на Майдане. Психологически нам, матерям, очень плохо. Но теперь нас сильно волнует вопрос Крыма. Почему туда полез русский Путин? Что будет завтра? – она задыхается. – После Майдана все начинало уже успокаиваться понемножку. Мы думали, у нас начнется новая жизнь.
– А что для вам Крым? – спрашиваю я.
– Родная земля! – отвечают они. – Наша земля! Там живут наши родные и близкие – украинцы и те же самые русские. Это – наша граница! Мы все так туго этими родственными нитями переплетены.
– Я пять лет строил в России резиденции вашим богатым людям, – встает со скамейки худой мужчина. – Ну що я вам можу сказати… Вы лучше посмотрите на свою глубинку – як она живет…
– На русском мне будет тяжеловато, но я буду стараться, – встает другой. – Зачем вы, россияне, из белого сделали черное? Мы – нормальные люди, ваши родственники. Мы никогда не хотели идти на вашу землю. А вы говорите, що мы – националисты. А що такое националист? Человек, который уважает свое, но не тронет чужого… Вы извините за плохой русский, – его голос срывается. – Я не хотел разговаривать на русском из принципа. Не из-за неуважения к языку, а из-за того, что