уже началась, народу у столов, составленных прямоугольником во всю длину зала, с рядами изогнутых микрофонов-тюльпанов, выросших на синих столешницах, сидело немного: несколько полуголых растрепанных девиц с обожженными плечами положили перед собой широкополые соломенные шляпы и сумки (видать, прибежали прямо с пляжа), гнусавые мальчики в майках с надписью “Gold” о чем-то перешептывались меж собой, седовласые критики курили. Двух критикесс Кулаков запомнил с прошлых фестивалей: юркая старушка в открытом рябеньком сарафанчике, с бритой под призывника головой, и дебелая женщина за пятьдесят, в чалме из атласных лазурных платков.
После пресс-конференции (много слов, мало смысла) Кулакову удалось взять в фойе пару коротеньких интервью; оставив Брагинца в гостинице снимать жанр, он помчался на студию. Откодировав кассеты, Кулаков поднялся в пустую редакцию строчить тексты для дневника – он писал по старинке шариковой ручкой. Стол стоял боком к распахнутому окну, под которым ветвилась магнолия, покрытая молочными бутонами; порой ветерок заносил в комнату обморочный аромат ядовитых цветов. Когда редакторш не было, Кулаков не включал кондиционер – тот высасывал кислород в комнате и морозил воздух так, точно готовил его для сохранности покойников.
В углу стоял громоздкий металлический сейф с пятнистыми, точно армейская форма, боками: пару лет назад в бухгалтерии меняли мебель, и прежний главный бухгалтер велел выставить непрезентабельный ящик в коридор; Кулаков бросился к завхозу, царственной Тамаре Ивановне Рушак, – в то время не только он, но и все на студии думали, что его назначат главным редактором художки, поэтому надменная завхоз позволила взять сейф; теперь девчонки посмеивались над тем, что он хранит в сейфе съемочные да эфирные кассеты и никому не дает ключ; но там лежали не только кассеты…
В просторной комнате было тихо: часы с ртутного цвета маятником величиной с блюдце щелкали секунды, как семечки. Шелуха прошлого с электрическим треском осыпалась за плечами склонившегося над листом бумаги Кулакова. Дореволюционные ча-сы висели над черным прямоугольником плазменного телевизора, толщиной с два тома «Войны и мира». Когда Кулаков принес домой такой же плоский телевизор, кошка Вереда, привыкшая спать на вместительной крышке прежнего, прыгнула наверх и… промахнулась: вместо материальной теплой лежанки Вереда наткнулась на пустоту, куда с досадливым мявом и рухнула. Больше кошка никогда не ошибалась: к телевизору, который способен проделывать такие подлые фокусы, она и близко не подходила.
Стена редакции за спиной Кулакова была оклеена страницами, вырванными из журнала «Огонек»: Галя Сердюкова, разбирая залежи бумаг и фотографий в стареньких шкафах – на смену которым прибыли новые, черные офисные, – наткнулась на свернутые рулоны репродукций, которые кропотливо собирали неизвестные редакторы шестидесятых годов, и составила из них настенный коллаж. Порой картина умещалась на странице, зачастую это был разворот; женщины Рубенса соседствовали со спортсменками Дейнеки; красного коня