зазря. Да ещё она должна такое слышать?
– Кто тебе это сказал? – тихо, едва сдерживаясь от гнева, спросила она.
– Уже неважно, – ответил муж. – Квартира – тебе, а мы с детьми останемся здесь.
И тут Антонина вспомнила ту высокопоставленную особу из фильма, с которой она копировала всю свою жизнь, и тихо, с достоинством, произнесла фразу из фильма:
– «Ты хочешь разбить мне жизнь! Это тебе не удастся! Я сама ухожу от тебя!»
Но деревенская хватка и сметливость не изменили ей и в этой сцене:
– А квартиру ты и должен был мне отдать, она тебе-то зачем, ты всё равно всё время живёшь на полигонах. А у меня впереди жизнь!
– Мамка, я папке не говорил ничего, он сам меня спросил о тех дяденьках, – вдруг выпалил младший гаденыш, этот херувимчик гавённый.
Волна ненависти вновь накатилась на Тоньку, и в её глазах помутнело:
– А этих сопливых засранцев ты можешь оставить себе, это всё, что ты нажил мне на шею.
– Мамка, я с тобой, – закричал старший сын, – я папке ничего не говорил, а с тобой я буду гулять, сколько хочу.
Младший жался к отцу и глядел из-под стола испуганными херувимскими глазами, не понимая в чем дело, ведь он любит мамку, но и папку тоже.
Гадёныш! – билось в голове Тоньки. – Гадёныш!
Она уже не помнила, что ей сказал муж о причине своего приезда.
Вся её подспудная, долго копимая ненависть к мужу, вдруг вырвалась наружу и сконцентрировалась на этом гаденыше.
Славик смотрел своими широко раскрытыми глазами голубого, херувимского цвета, на свою мамку и не мог понять, что происходит. Но он почувствовал что-то неладное, и сердечко его забилось от тревоги и страха. Мамка, его мамка была сейчас совсем чужая, не похожая на себя прежнюю, весёлую и красивую.
Её сжатые губы побелели, и сквозь них исходило какое-то шипение, похожее на слово «гадёныш», которым она всегда его называла. Славику нравилось, как его мамка клала ему руку на голову и говорила, смеясь:
– Ну что гадёныш, опять измурзался?
Ему нравилась его мамка, он любил её всем своим маленьким добрым сердцем.
Он привык засыпать рядом с братом на топчане, видя, как его красивая белокурая мамка сидела за столом и смеялась.
Славик откусывал от куска пирога понемногу, оставляя про запас на завтра. Ему было в такие минуты тепло и спокойно.
А сейчас, вместо знакомого Славке слова, которое означало ему мамкино тепло и смех, ему слышалось очень похожее на шипение соседской кошки: гадёны-ш-ш-ш.
Это была не его мамка, он боялся этой злой, некрасиво перекошенной, женщины и жался к папке, молча сидевшему на стуле с безвольно опущенными руками, которыми даже не пытался погладить Славика или смахнуть ему слезы.
–Забирай своего гадёныша себе, я не буду портить свою жизнь, стирая его замурзанные рубахи. Я хочу жить, а не обстирывать вас по вечерам!
–Хорошо! Мы проживем втроём и не будем тебе мешать!
–Ну нет, не выйдет это у тебя, квартиру я заберу себе и старшего сына, ему стирать