сама древность может ожить и заговорить.
И тут нечто подобное и произошло. Издали послышались голоса – тихие, заунывные. Они брали низкие ноты, но затем всё выше и выше, будто плакали:
У нас, братцы, загорелося, ой, красный солнушко,
Эх, ясный сокыла гняздо!
– Теперь тише родника, и ниже вот этой мелкой сосны будь! – скомандовал Шиндяй. – Иначе: я тебя предупредил! Трындычиха-то добрая, но прознает, познаешь гнев колдуний!
Загорелись у соколика, эй, рёзвый крылашки яго…
И вот на фоне зелени и тёмно-рыжеватых стволов сосен что-то вспыхнуло. Показалось и исчезло вновь. Пение становилось ближе. Наконец различил: это шли деревенские старухи в народных костюмах. Такие они были яркие! В подобных одеждах обычно выступают ансамбли, но такого я ещё не видел: преобладали красный и белые цвета, и расшиты разноцветным бисером. Присмотрелся, главный мотив вышивки – крест в квадрате. Они, бабушки, шелестели длинными юбками. На головах их – странные уборы, вовсе не кокошники, другое что-то, волосы полностью скрыты, а над ушами какие-то привески, похожие на маленькие комочки снега.
Женщины выстроились в ряд, молчали. Красота, подумал я, хоть на «Евровидение» за победой отправляй. «Жужляйские бабушки», а что – звучит!
Из общего ряда вышла скрюченная фигура. Подняв голову, Трындычиха молчала, глядя на родник. Лица у всех были серьёзные, даже какие-то белые, безжизненные, словно таинство требовало этого.
Всё затихло в лесу. Даже дятел, который настойчиво тарахтел по дереву, в почтении умолк. Подавился вдали и голос кукушки, хотя до этого она ныла так, что можно было загадать себе на пару сотен лет.
– Во имя Отца, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во вети веков, аминь, – Трындычиха произнесла именно так, с такими странными непривычными окончаниями, в тишине мне не могло показаться.
Стоящие за её спиной встали полукругом и теперь напоминали хор. Они повели голосами стон, начиная тихо-тихо, а затем громче, словно хотели создать звук, похожий на плавный, но сильный поток воздуха:
– Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси!
Они пели это без остановок на разные голоса, а Трындычиха вторила молитвы Богородице, Николаю Угоднику, а также Серафиму, Сергию, называя их «жителями лесными» и защитниками «людей лесных»:
– Радуйся, Серафиме, тамбовских лесов священное украшение! – говорила она, подняв руки. – Богородие дево, спаси нас!
– Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси! – не умолкал хор.
И вдруг всё обрело какой-то новый оборот, и Трындычиха, подняв похожую на посох кривую палку, подошла ближе к роднику, произнесла:
– Ведь-ава, матушка, кормилица, точно серебро выходишь, точно золото катишься, всё моешь-вытираешь, во всяком месте нужна! Твоё имя вспоминаем, моление наше посмотри, слова – услышь, угощение – прими, что просим – дай, от чего боимся – убереги. Ведь-ава, кормилица, земля горит – дажь дождь, земли жаждь!
И она что-то бросила в родник. Я посмотрел на Шиндяя, он прошептал одними губами, вроде бы: