некоторое время в своей деревне. Князь уезжать из Москвы и оставить дом без хозяев категорически отказался. Надо было еще кому-то навестить и Таубе. Ксения обязательно хотела побыть у него в дань памяти своей матери. Платон на это согласился, и все решили сделать так: Ксения в сопровождении охранников Платона – двухметрового чеченца Мисаила и мелкорослого, но более искусного бойца в рукопашном бою, китайца Сяо – поедет в Уржум через Вятку; Платон же с Матвеем заедет в Казань по некоторым срочным делам и оттуда приедет в Лаптево, наняв местного знакомого извозчика.
Вспоминая свое прошлое, Платон на мгновение забылся странным сном, и ему привиделось, как он стоит посреди заросшего крапивой и лебедой пустыря, и при этом он точно почему-то знал, что стоит он посреди своей деревни. «Странно, – промелькнуло в голове Платона, – где все дома и почему так все заросло бурьяном? Всегда в Лаптеве вокруг домов была утоптанная голая земля…. Может, это и не Лаптево?» С одной стороны виднелись три странных белых дома, стоящие на приличном расстоянии друг от друга, а с другой, на некотором удалении от него, – полуразвалившаяся стена, на которой местами росли несколько берез с сажень высотой. «Почему это мой дом разрушен? – снова мелькнуло у него в голове. – Где же мы сегодня будем ночевать? Да, это ж не может быть: три года назад все было цело! Да и не могли деревья вырасти за три года так». Платону стало так тоскливо от этой сиротливой картины своей полуисчезнувшей деревни, что он заплакал.
– Платон Никитич, что с вами? – услышал Платон голос кучера и пришел в себя от странного видения. – Неужто плачете?
– Забылся сном на секунду и сон привиделся, – ответил он и, отвернувшись от испуганно глядевшего на него маленького Матвея, вытер выступившие на глазах слезы. – Шутка ли: третьи сутки не могу спать, а тут – закемарил.
Коляска уже подъезжала к крайней избе деревни. Платон изначально планировал заехать к своему дому задами, чтобы не привлекать к себе внимания, но потом сообразил, что большинство односельчан в данный момент заняты работами в овинах и гумнах, и если проехаться улицей, то особо никто, кроме собак, не заинтересуется чужой коляской о двух лошадях. По негромким шумам, раздававшимся от задних дворов, Платон понял, что количество народу война уменьшила примерное вдвое в Лаптеве. Вот и крайняя изба бобыля деда Прохора с полуобвалившейся соломенной крышей землистого цвета и заколоченными окнами говорила о том, что, видимо, старик помер. Платон вспомнил, как дед Прохор, сидя под корявым дубом, росшим напротив его избы через дорогу, еще в первые его годы занятия извозом, нарочно поджидая, выпрашивал пятак на водку, каждый раз при этом приговаривая, что они, мол, почти же родственники: он стережет деревню с одного краю, а Сушковы – с другого. Уже подъехав к повороту дороги, Платон обратил внимание, что вокруг дома Прохора, как и его бывший огородик через дорогу, – все заросло бурьяном. Он вспомнил свой только что виденный сон, и у него похолодело на сердце – не к добру все это!
Коляска